Среди пуль - Александр Проханов

Прежние законы, связанные с борьбой, войной, неутолимой ненавистью, не осуществленной местью, – эти прежние законы сгорели в пожаре, умерли в брезентовых, пропитанных кровью носилках. Новые законы, связанные с его избавлением, белокрылым чудом, осенившем его в горящем Доме, еще предстояло осмыслить. Они просвечивали в осенней лазури, в прозрачных деревьях, в острой счастливой мысли о Кате, с которой, казалось, он уже навсегда простился, но теперь стремился к ней туда, на Север, где она поджидала его среди белых студеных вод. Катя и была тем чудом, что пронеслось по горящему Дому, коснулось его белыми рукавами, заслонило от пули и взрыва.

И он шел по городу, вдохновленный, с предчувствием новой, открывшейся ему после избавления доли, и эта чудесная доля была связана с Катей.

Он удалялся от центра, все ближе и ближе к окраине, где скользила, искрила, как кольцо Сатурна, Кольцевая дорога. Ему хотелось пересечь эту дорогу, перебраться на другой ее берег, чтобы улететь, соскользнуть с этой гибнущей планеты, переместиться в другую Вселенную, где море, тающий снег на ржавой листве, где Катя держит на ладони красную гроздь рябины.

Это предчувствие иной доли разрасталось в нем, как белое облако, легкое и прекрасное. Но в этом облаке, если всмотреться ввысь, присутствовала некая малая темная точка. Высокая черная птица, поднятая на воздушных потоках, витала там на своих вороненых крыльях. Белосельцев нес в себе счастливое освобождение, предчувствие новой доли, созерцал воздушное белое облако и видел среди белизны едва различимую черную точку, высокую птицу. И уже не забывал о ней, не выпускал из виду.

Он проходил мимо булочной. Обшарпанная дверь отворилась, и из нее вышла пожилая женщина с сумкой, из которой торчала краюха ржаного хлеба. Лицо женщины, купившей хлеб, было удовлетворенное, умильное и очень московское. Такие лица он помнил с детства, среди хлебных ароматов, стука батонов о деревянные лотки, звона кассовых аппаратов. Такое же лицо было у матери, когда она, удовлетворенная, выбиралась из очереди, выносила сумку с теплой буханкой. Белосельцев обрадовался, углядев на женском лице это особое московское выражение. Оно было связано с белым высоким облаком, с чудесным избавлением. Но в облаке, как крохотная песчинка, витала черная птица.

Он миновал редкий, истоптанный скверик. На жухлом газоне девушка выгуливала собаку, спускала ее с поводка. Шелковистый молодой сеттер кубарем катался, метался в стороны, оглядывался на хозяйку счастливыми благодарными глазами и снова скакал среди кустов и деревьев. Белосельцев смотрел на девушку, на ее светлый красивый лоб, бархатную повязку, удерживающую пышные волосы, на преданную ей молодую собаку и радовался этой бесхитростной московской сцене. Он чувствовал веселые молодые энергии, связывающие девушку и собаку. И эти энергии были созвучны с его освобождением, с новым, взрастающим в нем предощущением воли, с белым высоким облаком. Но в белизне, в высоте присутствовала удаленная черная птица, едва заметная глазу.

Он проходил сквозной дворик. Пятиэтажные обветшалые дома были в солнце. На балконах болталось развешенное сохнущее белье. На одном висела скатерть, бело-голубая, с нежными вытканными цветами. Ветер наполнял ткань, как парус, скатерть выпукло надувалась, и на ней становился виден крупный голубой цветок. Эта скатерть, которую он разглядывал, голубой цветок, который был так нежен и чист, студеный ветер, что раздувал полотнище, были созвучны с его новыми переживаниями, были частью его избавления. Но в белизне скатерти, в неясной голубизне цветка присутствовала малая соринка, непрозрачная, сверхплотная точка. Словно среди лучей и воздушных потоков кружила зоркая птица, высматривала с высоты едва приметную цель.

Он стоял, подняв глаза, разглядывая скатерть, стараясь понять, в чем природа его тревоги, что сулит ему малая черная точка. Она приближалась, увеличивалась. Уже были видны изогнутые, как алебарда, крылья, маленькая остроклювая голова, упругий распушенный хвост. Птица сложила крылья, выставила остроклювую голову, вытянула вперед когтистые, в пушистом обрамлении ноги. Стали различимы ее красноватые злые глаза, ржавая рябь на перьях, ядовитая желтая кожа у основания клюва. Разящий стремительный ястреб, как пикирующий «мессершмитт», мчался на цель, и этой целью был он, Белосельцев. Удар клюва проник ему в лоб, вторгся в горячий мозг, и в мозгу, как ослепительная вспышка боли, возникло: кейс Руцкого, маленький, обитый медью чемодан с секретным наборным замком.

Как он мог забыть о нем, спрятанном за жестяной экран батареи? Как он мог забыть о главном, данном ему поручении, ради которого шел на муки и смерть? Как мог забыть о чемоданчике, в котором хранилась страшная тайна, «Кощеева смерть», вокруг которой разгорелась борьба, стреляли танки, пылали этажи, был убит отец Владимир и ранен казак Мороз, совершались подвиги, приносились жертвы, вершилось небывалое злодеяние в центре Москвы на глазах изумленного мира? Этот крохотный кейс был источником власти, содержал в себе возможность возмездия, беспощадной казни преступников. Или вечного порабощения Родины, ее стыда и позорища. И он, Белосельцев, кому была вручена эта власть, этот карающий меч возмездия, забыл об этом в необъяснимом помрачении рассудка. Оставил кейс в Доме, сбежал, вручил этот кейс палачам, отдал им на растерзание Родину.

Это открытие было ужасно. Помрачение было подобно слепоте, когда в зрачки направляют пучок лучей, выжигающих сетчатку глаза. Пока он сражался, вытаскивал из-под пуль казака Мороза, стрелял в черноту коридора, шел через зал, озаренный свечами, провожал к выходу отца Владимира, выходил к офицерам «Альфы», его память и разум были помрачены, околдованы. Невидимые операторы следили за ним, отвлекали от кейса, блокировали мысль о нем. Вывели прочь из Дома за солдатскую цепь, завлекли в эти тихие подворья, поставили у балкона с бельем и бросили тут, ненужного, неопасного, отсеченного от сокровенного клада. Это прозрение ошеломило его, как удар острия в лоб. Вернуло ему память.

Он кружил дворами, выходил на людные улицы, вновь погружался в путаницу переулков, гаражей, фабричных строений. В нем существовали два разума, два воспаленных, перерезанных морщинами лба. Одна его сущность влекла его прочь от центра, где полыхало огромное белое здание, цепи ОМОНа прочесывали коридоры и залы, заглядывали в каждый угол, в каждый закоулок, вгоняя короткие истребляющие очереди. Другая его сущность стремилась обратно в центр, в оскверненный, расстрелянный Дом, где лежали павшие защитники, догорали огарки свечей и где в кабинете, прикрытый жестяным экраном, стоял драгоценный кейс, который ему, офицеру спецназа, было поручено беречь и хранить.

Одна его страстная мысль звала прочь от Дома, на вокзал, на спасительный поезд, который унесет его в белый студеный край, и там, за снегопадами, за мерзлыми реками, за дремучими лесами, начнется для него долгожданная чудная жизнь. Наступил Конец Света, и все, что считалось истинным, все законы и принципы жизни, все сгорело и уничтожилось, он свободен от присяг и приказов.

Другая страстная мысль возвращала его властно обратно к Дому, в кабинет, где остался кейс. Этот маленький черный предмет обладал таким притяжением, такой гравитацией, что притягивал его сквозь все дома и кварталы, искривлял его пути, изменял траектории, поворачивал обратно к центру, к реке с пылающим отражением дворца.