Зеркала и галактики - Елена Вячеславовна Ворон

Кудри роскошные, но сама худая, скулы обтянуты, под глазами мешки. Рыжая тоже худосочная, бледная. Неужто они верят слухам, будто Птицы лечат от любых болезней? Вот же чушь…

– Ваши документы, – велел отец.

Женщины испуганно переглянулись, у парня забегали глаза. Если охотник сильно трусит, он может стать опасен.

– Не двигаться, – предупредил отец, поднимая оружие. – Джим, возьми у него документы.

Я двинулся вперед. Парень попятился.

– Стоять! – крикнул отец.

Охотник замер; рыжая пискнула, точно придавленный лисовином кротик.

Где их птицебой? Повесили на сук, прислонили к дереву? Нехорошо у парня бегают глаза; ой, нехорошо…

Его взгляд вдруг остановился, парень глядел мне за спину. Я обернулся.

Из-за ели-ели позади отца выступил человек. На плече висела винтовка, из нагрудного кармана торчали два сине-зеленых пера. Лицо в морщинах, седой. Вот главный охотник. Судя по короткой стрижке – залетка, не энглеландец… Он вскинул руку, в которой оказался лучемет.

– Берегись! – крикнул я, бросаясь на землю.

У отца на боку, под левой рукой, появилось черное пятно.

Я толкнулся, перебросил тело вбок, уходя из-под нового выстрела.

Отец еще стоял на ногах, обугленная куртка по краям паленого пятна дымилась. Я опять толкнулся от земли, опираясь руками, перемахнул дальше, стремясь к краю поляны, под защиту толстых стволов. Чужак целил в меня из лучемета. Выстрел – рядом вспыхнула и мгновенно сгорела трава. Отец начал оседать; ствол станнера повернулся в мою сторону. Возле бедра клюнул землю новый яркий луч, от вспышки дохнуло жаром. Рывок!.. Да что со мной? Я вдруг обмяк, опрокинулся на спину, уставился в небо, проткнутое верхушками ели-ели. Небо начало стремительно сереть, а солнце – гаснуть. Деревья сгинули во мгле, и я едва расслышал голос:

– Ни хрена себе! Что он… – И все. Лишь тьма и тишина.

Потом я очнулся. Солнце садилось, на поляне было темно; по небу разметались огненные языки облаков – алые, багровые, желто-розовые. Верхушки ели-ели на их фоне казались черными. В кронах суетились ночные мышаки, где-то взлаивал старый охрипший лисовин. Я хотел подняться, но не смог: ноги отнялись, в руках совсем нет силы. Вокруг почему-то перья… много перьев; и на меня тоже насыпались… Откуда они? Неужели Птицы прилетали?

И тут я вспомнил: отец. Я вскинулся, закрутил головой. Где он? Вижу – темный силуэт возле раскинутых лап ели-ели.

– Отец! – Я пополз, волоча за собой бесполезные ноги. – Как ты? Отец!

Он не откликнулся. Он был холодный, окоченевший. Почему? Ведь я жив. Даже раны нет ни одной. А он – почему он мертв? Отец, что ж ты? Отец!

В смятении, которое еще не переросло в ужас и горе, я ткнулся лбом в его остывшую твердую руку. Отпрянул. Вгляделся в повернутое набок лицо. В сумраке оно казалось вырезанным из темного дерева.

Отец, вернись! Раз я жив, то и ты должен…

Забрезжила догадка: он выстрелил в меня из станнера. Выстрелил дважды, словно в громадного красного волка, который водится на севере в горах. Паралич был настолько силен, что охотники сочли меня мертвым и не стали добивать из лучемета. Ты обманул их, отец. И вот – я живой, а ты мертв. Мертв! С беззвучным воем я снова ткнулся лицом в окоченелую руку, все еще сжимавшую станнер…

Глава 3

Убийцу нашли – но отца не вернешь. Иного оружия, кроме станнеров, егерям по сей день так и не выдают. И работаем мы без напарников. Я брал бы с собой в лес Дракона, но кургуар терпеть не может ездить в скутере, а бегун он неважный. Только и проку от зверюги, что стращает наших постояльцев.

Мы с Птицами удалялись от гнездовья. Пройду еще немного и оставлю их, а сам вернусь к скутеру и поеду к охотникам. Из кабины вылезать не стану: с лучеметом да десинтором у нас не часто ходят, а от станнера колпак защитит. Все будет ладно… Надеюсь.

Подвывавший беляк замолчал. Неожиданно вскрикнула и захлопала крыльями Птица, запрыгала на ветке, точно мячик; рядом встрепенулась другая. Я крутанулся, вглядываясь в окружающий зеленый сумрак. Шагах в тридцати из-за ствола ели-ели выглянул человек – а ноги мои подогнулись, и я повалился лицом на сухие колючки, на тонкие веточки, на клочья шерсти ночных мышаков.

Не шевельнуться. Все тело – сплошной птичий пух, зрение гаснет. Выстрел из станнера. Опять!

Страшно закричали Птицы, сорвались с ветвей, заметались надо мной, обдавая порывами ветра. По спине что-то стукнуло, в шею кольнуло. Они осыпают перья, желая выкупить меня у того, кто стрелял. Да улетайте же, чтоб вам!..

Птицы не собирались меня покидать. Я слышал их крики, свист крыльев, шорох потревоженных веток. И вдруг – глухой удар о землю. Затем второй удар, чуть дальше. Возле головы с шелестом опустилось перо. Что-то тяжелое шлепнулось совсем рядом. Ни людских голосов, ни звука шагов, ни грохота винтовки-птицебоя. Птицебой сегодня ни к чему, Птицы и без него сыплют перья. И что-то падает, падает… Крики Птиц раздаются все реже. Я понял: это падают Птицы. Что с ними?

Головы не поднять, рукой не двинуть, пальцев не согнуть. Делай со мной что угодно – топчи меня, режь глотку, жги огнем. Где этот гад-охотник, снышь ему в оба глаза?

Стало тихо. Ни шелеста веток, ни вскрика Птицы, ни писка ночного мышака. Лишь мягкие шаги по сухой хвое. Охотник чем-то занят. Птиц собирает, что ли?

Ну конечно. Он обездвижил их станнером, и Птицы лежат беспомощные, но живые. Охотник сможет их продать – коли паралич не погубит. Мэй-дэй! Такого еще не бывало, чтобы на Птицах наживались.

Курлыкнул браслет-передатчик: птицебой перенесен в новый квадрат. Наверное, его хозяин спешит сюда.

Значит, один с винтовкой находился в девятом квадрате, а другой караулил возле шалашиков. Может, он и беляком выл, чтобы меня приманить? Верно рассчитали. Думая увести Птиц от опасности, я собрал стаю и подвел под удар. Проклятье!

Захрустели ветки. Вот и второй. Идет не скрываясь, трещит сушняком. Окликнул издалека:

– Ну, что? Много собрал?

Видимо, первый ответил жестом, потому что второй довольно хмыкнул. Подошел ко мне.

– Живой? Так чего тянешь? Кончай его.

Убить меня? Зачем? Ах да, я ведь свидетель. Пусть даже в лицо их не видел, все равно опасен.

Я попытался напрячь мышцы. Бесполезно. Из горла не выдавить ни звука. А хоть бы и мог заговорить – я не стану унижаться и вымаливать себе жизнь. Вот только мать жалко и Лайну.

Меня пнули в бок ногой.