Портрет и вокруг - Владимир Маканин

– Не буду.

– Очень хорошо, – значит, теперь у тебя появится свободное время.

И она раскрыла карты:

– Нам нужно срочно покупать картошку. На зиму.

– Срочно? – В моей голове шла перестройка на быт.

– Да… Потому что надо купить совхозную картошку. Сейчас не модно покупать картошку в магазине.

– А хранить где?

– Я все продумала. У соседки Галочки есть подвальчик, я уже с ней переговорила.

Я помолчал. Я вздохнул.

– И не думай увиливать, – сказала Аня, и стало ясно, что она вся горит и волнуется от новой важной заботы.

Для жизни с молоденькой женой типично это вот задорное (и всеми восхваляемое) желание молодой девчонки начинать что-то заново и всюду совать нос. Для нее в этом воздух. Для нее в этом жизнь. А для тебя нет. Иногда тебе хочется лечь, если это вечер, поджать ноги и тихо вздремнуть лишние две минуты. И в дреме думать ни о чем. И вот я лежал, поджав ноги, и думал ни о чем – о погоде, о том, что прошел день, и о том, что, глядишь, и Аня назавтра забудет идею заготовки картофеля на зиму, как забыла о спасении кино. То есть увлечется чем-то новым и забудет. Совсем забудет. Бывает же так.

Мог быть рассказ или могла быть повесть о том, как некий пишущий человек собирал материал о некоей знаменитости, – знаменитый человек завершал земное свое существование, был уже стар, и писателю надо было заранее определить его в ад или в рай. Писатель был похож в своем рвении на сотрудника Чистилища, ангелоподобная птица с большими крыльями, но только с серыми – не белыми и не черными – перьями. И вот он как бы летал над грешной землей и собирал информацию.

Время шло, однако одни люди упорно твердили о знаменитом человеке, что он хорош, другие, как водится, еще более упорно настаивали на том, что он – плох. Никто их за язык не тянул, сами говорили. И было неясно: в ад – или в рай?

Писатель не знал, как быть. Тогда он решил собрать все факты воедино. Да, да, он не станет верить ни тем, кто бранит, ни тем, кто хвалит, а выберет золото середины. Он выберет только то, что будет совпадать в их рассказах. И только совпавшему, подтвержденному с обеих сторон он поверит.

И он свел, сличил все факты. Все до единого. И оказалось, что общим в рассказах было только то, что этот старый человек в течение всей жизни любил есть отварную картошку, притом купленную в совхозе, а не в магазине. Да, любил, чтобы купили ему в совхозе картошки, помыть ее и отварить. И кушать.

И это единственное, что о нем можно было сказать наверняка.

* * *

…Добротно поставленный вопрос, начинавшийся со слова «почему».

– Почему он иногда обкрадывал ребят, а иногда помогал бескорыстно?

– Что? – спросила Аня.

Я смолк. У меня была привычка бормотать себе под нос, как у старухи, которая тащится по московской улице в середине дня.

– Все в порядке, Аня.

– Ты звал?

– Нет…

Вопрос спугнули, и я заново прокрутил его в мыслях. А за окном была осень и классический дождь-сеянец, и кто-нибудь из встреченных на улице обязательно высказывался, что в такую погоду только пить водку.

Глава 7

Свелось к тому, к чему и должно было свестись: я взялся за портрет Старохатова – повесть-портрет, какие я делал не раз и не два. Сначала тебя потихоньку грызет. Потом (уже слышнее) тебя распирает изнутри, как распирает пружинка заводную мышку, а потом оказывается, что вчера ты уже взялся за повесть-портрет… Повесть этого рода требовала большой обстоятельности. И начиналась с выуживания черточек и фактов, которые позастревали там и сям в памяти. Выуживание черточек и – раскачивание на стуле.

День тащился, а за окном, вне всякого сомнения, стояла осень. Я сидел на стуле, раскачиваясь на двух задних его ножках: баловство, за которое колотят детишек, чтобы они не остались без затылка.

– Ань, – спрашивал я, – вот если тебе нужны деньги, а их нет, о чем ты думаешь?

Аня пила чай. Пила из блюдца – горячий.

– О чем думаю?

– Да.

Аня ответила:

– Думаю: вот бы найти кошелек.

– На дороге?

– Да.

– С деньгами?

– Конечно, с деньгами. Прекрати раскачиваться!..

Я представлял себе, что я, например, газетчик. И что мне велено (начальником, замом или собственным буравчиком, который внутри) написать очерк о Павле Леонидовиче Старохатове. Фельетон. Это как предварительная пристрелка по далекой мишени.

Заголовок первый: человек оступился… То есть все мы знаем и уважаем Павла Леонидовича Старохатова. Известный кинодраматург (на это пойдет два абзаца), известный педагог (один абзац), простой и душевный человек (диалог и пол-абзаца) – таким мы его всегда видели и знали. И вот он оступился. Обобрал своего ученика. Он виноват. Он очень виноват. Он сам сознает свою вину больше, чем кто-либо. Он сознает вину, а мы – мы помним его прошлые заслуги и верим в него. И так далее.

Косвенно – упор на то, что все мы человеки и сработали нас из одного теста. Исподволь подтаскивается вкрадчивая мысль, что утомленный сложной нашей жизнью Павел Леонидович шел мимо сада, опирался на палочку, мучился одышкой и – почти невольно – протянул руку и сорвал чужое яблочко. Или грушу. Разве со всеми нами этого не могло случиться?

* * *

Заголовок номер два: вам не стыдно, драматург Старохатов?.. Это уже с минусом, а не с плюсом. С осуждением. Это уже с тем самым подходом, в котором есть что-то щемящее и одновременно барабанное, что-то от нашей глубинки. Родное.

То есть опять же – вот он, всем нам известный Павел Леонидович Старохатов. И представьте, товарищи. Этот большой человек в неумеренном своем тщеславии (именно тщеславии! вот оно! о денежках – ни-ни!) навязывает своим ученикам соавторство. Точно так же, скажем, как доктор наук Н., руководитель темы, приписывает свою фамилию к фамилии своего аспиранта. Н. и впрямь руководитель и, возможно, имеет право на эту приписку, но ведь этика. Где же этика?..

Незабываемого Н., доктора наук, который оступился, мне довелось знать лично. Старичок на весь август месяц потерял голову от одной из своих длинноногих студенток. И поставил «отлично» ее младшему братцу на приемных экзаменах. И поскольку никогда раньше старый гладиолус своих сил в этом жанре не пробовал, оценка была завышена неумело. На виду.

Бедный старик каялся и бил себя в грудь. В самом прямом смысле. Пиджачок был в серебряных перхотинках, и слабая грудь сотрясалась от ударов собственного сухонького кулака. Человек плакал. Я сам видел это. Сидел сбоку и глазел.

– Я оступился, – говорил он упавшим голосом. – Я оступился. Дорогие мои. Я… я…