Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

кусты. Возле самой ограды защитной полосой толпились сокустья вереска, собашника и бузины. Сыромятников первым сбежал с невысокого крыльца в эту зеленую благодать и зажмурился от удовольствия. Был он суетлив и подвижен, как ртуть; чем-то крепко доволен; щеки у него порозовели; руки то совал в карманы, то вытаскивал их оттуда и держал перед собой, то отводил их за спину, то вертел пальцами.

Николай Иванович от выступленья и всеобщего внимания не успел еще прийти в себя и шагал скованно, ничего не замечая; но и в том, как он шел, и в том, как высоко нес, не поворачивая, копнистую от шевелюры голову, во всех движениях и в затаенном блеске глаз проступали энергия и сила.

Сыромятников увел Николая Ивановича вперед и забежал перед ним, загородив ему дорогу:

— Кто вам мешает? Не поддержал институт? Это поправимо, тут я помогу. Райком? Он, я думаю, ухватится за вашу идею обеими руками. Не так ли? — живо оборотился Игнатий Порфирьевич к догонявшему их Ипатьеву.

— Научное травосеяние? Да мы со всей душой, — сказал, подходя, секретарь райкома.

— Вы задумали громаднейшее дело. — Сыромятников дружески взял Николая Ивановича за отворот пиджака. — Поздравляю и от всего сердца желаю удачи. Только таким вот кардинальным способом и можно решить эту наболевшую проблему.

Привыкший мыслить по-книжному, Игнатий Порфирьевич и говорил так. Но для Николая Ивановича его слова звучали как музыка для меломана.

— Погодите-ка. А что станет с Аверьяновым? — спохватился Ипатьев.

Вопрос секретаря райкома, казалось, озадачил Игнатия Порфирьевича: на его лицо набежало облачко. Но профессор тут же нашел выход:

— Он переедет в наш институт. Только и всего. Мы давно приглашали его. И вот удобный для него случай…

— Нет уж, Аверьянова мы вам не отдадим! — заявил Ипатьев категорично.

— Да отчего? Ему же там будет лучше. Аверьянов — прагматик. Он, как старатель, набрел на золотую жилу и разрабатывает ее, но объяснить своего открытия не может.

— Вы так думаете?

Вместо ответа Игнатий Порфирьевич спросил Лубенцова:

— Ну-ка, милейший, подскажите, сколько он бьется над своим последним сортом?

— Года три, — дал справку Николай Иванович.

— Вот видите. В наш век в одиночку многого не добьешься. Это — аксиома… Так что, дорогой Николай Иванович, — возвратился он к тому, с чего начали разговор, — не останавливайтесь на полпути. Если позволите, я загляну к вам на станцию.

— Сочту за честь, — Лубенцов радостно оживился.

2

Совещание затянулось. Разъехались поздно. Было новолуние, и Николай Иванович возвратился домой в полной темноте. Он поставил машину в гараж. Стояла тихая летняя ночь. Небо светилось звездами. Лес, густой и темный, подступил прямо к станции. На отшибе у последнего дома, в огороженном жердями деннике, тонко пахли свезенные с прогалов копны сена. Хорошо бы посидеть сейчас на угретых за день пластушинах.

Он вспомнил, как когда-то они с Ниной сидели вдвоем на сгребенном в копны сене. Луг у прилесья был просторный, ровный. Луна еще не всходила, и стояла мягкая, задумчивая темнота. В лесу ухнул филин раскатисто и громко. Нина спрятала голову у него на груди. Они так и провели всю ночь, обнявшись. Перед рассветом выплыл на небе месяц, воздух стал серебристым, дали мреяли. Вокруг глаз у Нины — темные круги…

Тогда ему казалось, что он весь переполнен каким-то новым, необыкновенным чувством. Оно захватило его целиком. То, чем жил до этой ночи, — все его стремления и мечты — растворилось в том огромном, что он чувствовал сейчас. И у него не было сомнения, что это огромное — счастье, которого им вдвоем с Ниной хватит до самого конца.

Они и потом, после свадьбы, любили уходить из дома, а однажды провели целую неделю у знакомого лесника, бродили по лесу, купались в озере, ночи проводили на сеновале. Шуршало душистое сено. Луна светила сквозь щели крыши. Нина дышала ему жарко в ухо и шептала: «Ты знаешь, я, как девочка, люблю впервые, и у нас с тобой все-все впереди».

Наполненные зноем и счастьем невозвратимые дни…

Николай Иванович вспоминал их сейчас, и ничто не трогало его. Почему так случилось? Куда все ушло? Неужели то был обман? И любви хватает человеку ровно на столько, чтобы он сошелся с другим человеком и познал его? А потом начинаются будни жизни, отчуждение, размолвки, переходящие в ссоры? И все, что было прежде, уходит, как вода в сухой песок.

Ночь текла такая же, как тогда, мягкая и задумчивая. Но подойди сейчас к нему Нина, он не почувствовал бы и сотой доли того, что чувствовал тогда, и дивная тишина этой ночи ничем не наполнилась бы для него. Не было даже обычного раздражения, которое он испытывал в последние месяцы к Нине. Пустота. Вот как есть ничего.

Николаю Ивановичу стало горько и обидно за несложившуюся жизнь. Он закурил. Папиросный дым, запах паленой бумаги вызывали горечь во рту. Николай Иванович тихо шел, щурился от дыма и не заметил, как переменилось настроение. Он еще издали не увидел, угадал дом, в котором жила Вера Александровна. Дом стоял в темноте, еле обозначенный расплывчатыми контурами. В той половине, которую она занимала, сквозь темноту проступило окно с белыми наличниками. Николай Иванович глянул на это окно, и на душе почему-то стало теплей.

Сквозь непроглядную темноту в начинающем холодеть воздухе ясно слышалось тепло земли — как тепло остывающей печи. Да и темь, если вглядеться, не так уж непроглядна. На опушке в кустах мелколесья защелкал соловей. Он пел о сладости тоски и горечи одиночества, о любви, которой нет конца, пока дышит человек, о прелести этой летней ночи, словно созданной для любви. Николай Иванович слушал, боясь пошевелиться, будто народилось в нем что-то новое и радовало, как радуют и веселят в поле весной всходы хлебов.

А соловей все щелкал. Он пел, казалось теперь, о том, что у каждого, кто живет на земле, есть минуты счастья и сколько бы ни переживали и ни мучились люди — оно всегда впереди.

Николай Иванович скорее угадал, чем увидел, метнувшуюся к окну тень человека. Раздался стук в стекло. За окном в комнате почудилось движенье. Качнулась белая занавеска, за ней мелькнуло женское лицо. Николай Иванович поморгал глазами: уж не во сне ли это?

— Вера… Верочка… Открой, — то усиливался, то пригасал под окном мужской голос.

«Вон оно что». Николай Иванович почувствовал, как выстывает в нем тепло.

Голос был настойчив. Створка в окне приотворилась.

— Уходи, Яков!

— Выдь, поговорим.

У мужчины получалось «Будь богоборим» из-за насморка или потому, что заплетался язык.

— Не хочешь? Тогда я