Жунгли - Юрий Буйда

Когда Крокодил с Климсом ввалились в квартиру, Дора сидела за столом в кухне, закинув ногу на ногу, и курила. Она закончила работу, приняла душ и теперь собиралась ужинать. На столе, застеленном газетой, были разложены огурцы, хлеб, колбаса, а в холодильнике дожидались своего часа две бутылки водки и поллитровый пакет кетчупа. Дора любила закусывать водку кетчупом.

Окна всюду были открыты, пахло масляной краской и клеем.

- Ну шпана, - сказала она, увидев заляпанных кровью Гену и Климса. – Кровь то своя, или чья?

- Своя, – сказал Климс.

Дора усадила Крокодила на стул, промыла рану водкой и взялась за иголку, в которую Климс по ее просьбе вдел рыболовную леску.

- Выпить дай, - сказал Гена. – Для наркоза. – Он двумя глотками ополовинил бутылку и выпятил грудь. – А теперь – Гитлер капут!

Климс заперся в ванной, включил воду и открыл спортивную сумку. Сумка была доверху наполнена сушеной морковью. Он запустил руку поглубже, но ничего, кроме моркови, в сумке не обнаружил. Стиснув зубы, разорвал полиэтиленовый пакет. В пакете были деньги.

- Вот суки, - пробормотал он с улыбкой. – Суки моченые.

Денег было много – два с половиной миллиона рублей, по миллиону двести пятьдесят тысяч на брата. Климс взвесил в руке пачку купюр, перевязанных резинкой. Если он припрячет пачку-другую, Крокодил Гена даже не догадается об этом. Но они дружили с детства, с детского сада. Здоровяк Гена защищал Климса от старших ребят. Он вообще опекал всех слабых и убогих, даже Ножку. Ножкой прозвали дебиловатую девочку, которая своим непрестанным нытьем и вспышками ярости мучила персонал детского сада и сверстников. Вдобавок она припадала на правую ногу. Гена – он был старший в группе – приходил к Ножке, помогал ей одеваться, выносил ее горшок, гулял с ней во дворе или – круг за кругом – в музыкальной комнате, и пока он был рядом с нею, Ножка не орала, не плакала и не бросалась на детей. «У тебя педагогический талант, - неодобрительно говорила заведующая детским садом. – А может, это все из-за его кудрей? Кудрявых все любят». Она обожала фильм «Кубанские казаки», потому что там все мужчины были кудрявыми. Климс возненавидел Гену за то, что он ставит его, Климса, на одну доску с этой крикливой дурочкой. Однажды, воспользовавшись отсутствием Крокодила, он заманил Ножку за забор, в заброшенный кирпичный сарай, где обитали бомжи. За все, что случилось потом, бомжи ответили сполна: одного из них изувечил отец Ножки, а второго, который спьяну бросился на милиционеров с обрезком железной трубы, пристрелили. После похорон Ножки Гена отозвал Климса в сторонку и одним ударом выбил три зуба. Оба при этом не сказали ни слова. Да и потом никогда Ножку не вспоминали.

Климс вздохнул и бросил пачку в кучу.

Когда он вернулся в кухню, Дора уже закончила зашивать Гену.

- Везет дуракам, - сказала она. – Только мышцу порезали. До свадьбы заживет.

- А я и женюсь, - сказал Крокодил, прикладываясь к бутылке. – На Камелии. У нас с ней морковь. Понимаешь? Мор-ковь.

- Дурное дело нехитрое, - сказала Дора, наливая себе и Климсу. – Только оставаться вам здесь нельзя – угорите от краски. – Выпила, понюхала краюшку. – И переоденьтесь. Есть во что?

Климс позвонил подружке Музе, велел принести одежду.

- Лимузин закажем, - мечтательно сказал Гена. – Оркестр…

- А что за девчонка у тебя? – спросил Климс.

- Какая девчонка? – Дора сделала бутерброд и протянула Крокодилу. – Ешь!

- С тобой была в магазине вчера. Черненькая.

- А-а, внучка.

- Из Москвы?

- Мать у нее погибла, - Дора вздохнула. – Сожитель зарезал, сука.

- Полина, что ли? – Климс помнил Полину, которая была старшей дочерью Доры. – Так ее ж давно убили.

- Давно было говно, - сказал Дора. – Внучка и живет у меня давно, ты только сейчас разглядел.

- Картину куплю на стенку, - сказал Гена. – С лошадью.

- Лошадь тебе на хера? – Дора снова выпила. – Ты теперь у нас жених – жениху костюм нужен и ботинки лаковые, а не лошадь. Лошадь как насрет, за раз не свезешь.

- Красивая, - процедил сквозь зубы Климс.

- Я тебе дам красивую! – Эсэсовка показала Климсу кулак. – Она еще малолетка, понял?

- Как зовут-то?

- Ты меня понял, Климс? Яйца отрежу, если что.

Климс презрительно выпятил челюсть и сплюнул в раковину.

Когда Муза с Люсендрой принесли одежду, Крокодил Гена уже почти протрезвел. Он расплатился с Дорой, накинув сверху тысячу. Деньги решили спрятать на антресоли – себе взяли только на карманные расходы. Потом отправились к Музе. По пути купили вина в красивых бутылках и конфет в коробках.

- Мотоцикл надо помыть, - сказал Гена.

- Помоем, - откликнулся Климс.

Он вдруг остановился и обвел взглядом двор. Высокие стены полусгнивших домов с трещинами, замазанными черной смолой, тусклые щели окон, черная проволока кустов, выщербленный асфальт, вонючий пар из полузатопленных подвалов, звяканье подъемного крана на соседней стройке, омерзительный свет фонарей, припаркованные повсюду ржавые автомобили, Муза, пахнувшая пивом и сладкой губной помадой, теплый воздух, пропитанный запахами гниющих помоек, сердце, вдруг упершееся каким-то острым углом в кость, привкус табака во рту, кусок говна в прямой кишке, внезапные колики в мочевом пузыре, онемевшие губы…

- Ты чего, Вить? – спросила Муза. – Тебе плохо, Вить?

- Ненавижу, - Климс сплюнул. – Поджег бы тут все на хер.

- Пожарник нашелся, - Гена усмехнулся. – А дальше что?

- Ничего, - Климс тряхнул головой. – Чего встали? Пошли давай!

Все в Жунглях звали его Климсом, и многие считали, что это его настоящее имя. Но это было прозвище – Климс сам его придумал, когда ему было семь лет. Он не любил, когда его называли Виктором: это имя казалось ему слишком мягким, оно не соответствовало его представлениям о себе. На первом же уроке в первом классе на просьбу учительницы назвать свое имя он ответил: «Климс». Слово звякнуло, и никто даже не засмеялся. Так и прилипло – Климс. Виктор Климов стал Климсом. Он не откликался на имя – только на прозвище.

Мать и отчим Музы уехали в Египет отдыхать, дома был только сын отчима Лева, семнадцатилетний прыщавый увалень. Все знали, что он влюблен в Музу и ревновал ее к Климсу. Муза ненавидела Леву, потому что им приходилось делить комнату на двоих. «Днем еще ничего, - рассказывала он Люсендре, - а ночью дрочит и дрочит. На меня дрочит. А когда меня нет, на трусы мои дрочит. Все трусы обдрочил, пидор». Лева презирал Климса и называл его бандитом. Муза же таяла и млела, когда Климс приходил к ней. Она могла часами обследовать его широкую голую спину и давить на ней прыщи, нежно при этом воркуя и мурлыча, а Климс смотрел телевизор, сурово сдвинув брови. Лева подглядывал за ними в дверную щель и мечтал о том дне, когда Климса закуют в кандалы за какое-нибудь страшное преступление. Тогда Муза будет принадлежать ему, Леве, принадлежать целиком – с длинными извилистыми ногами, маленькой грудью и пухлыми глупыми губами.