Дикая весна - Монс Каллентофт

Странно?

«Не похоже, чтобы ты был особо грустным, в отчаянии, сломлен горем. Так какой ты, папа? Загадочный, опустошенный, растерянный?»

– Я пошел, пора спать, – говорит папа.

Затем он уходит в прихожую, и Малин слышит, как он надевает пальто, а потом выкрикивает: «Спокойной ночи! Целую!», и Малин отвечает: «Пока, папа, спокойной ночи!»

* * *

Туве видит письмо на комоде в прихожей, едва войдя в квартиру на Мальмслетт. Видимо, папа положил его на видном месте, когда пришел домой с работы.

Она видит логотип в уголке, слышит краем уха, как папа возится в гостиной. Он что, пылесосит? У нее возникает чувство, что кто-то только что ушел, что другой, неизвестный человек только что побывал в доме.

Папа. Вот и он, и она обнимает его. Он тверже, чем мама, надежнее и проще, но и скучнее – она не может отделаться от этой мысли, от этого чувства.

– Тебе письмо, – говорит папа, когда они размыкают объятия. – Не понимаю, откуда оно.

– Да нет, это просто реклама какой-нибудь школы, – отвечает Туве и надеется, что он не услышит ложь в ее голосе. – Тут кто-то был?

Папа с удивлением смотрит на нее.

– Тут? Кто мог тут быть в обычный будний вечер – кроме тебя?

– Да, само собой, – бормочет Туве, и теперь ее черед ощутить, что в воздухе повисло ощущение лжи, так что она берет письмо в руку и начинает подниматься по деревянной лестнице в свою комнату на втором этаже.

– Устала, – говорит она. – Пойду лягу.

Папа смотрит на нее, кивает, прежде чем задать вопрос:

– Как там мама?

В его голосе звучит чувство долга, от которого в Туве вспыхивает раздражение.

– Нормально, – кратко отвечает она.

– А дедушка?

– С ним тоже все в порядке.

* * *

Письмо у нее в руке.

Она чувствует, как трясутся руки, и пытается открыть конверт пальцами, не повредив содержимого.

Логотип школы в уголке.

Мечта.

Не какая-нибудь там заурядная школа. Прочь от всех проблем!

От мамы.

Боже, как ей стыдно, когда у нее возникает эта мысль!

Она роняет конверт. Торопливо поднимает, и в конце концов ей удается открыть его аккуратно.

Одинокий лист белой бумаги.

Плотный лист хорошей бумаги. Это может означать только одно, не правда ли? Туве берет письмо с собой в кровать, зажигает ночник и разворачивает листок. Читает, улыбается – и теперь ей хочется прыгать и смеяться от радости, и кричать, но тут она чувствует, как в животе все сжимается: «Мама, мама, как я расскажу обо всем этом маме?»

* * *

Малин сняла одежду и улеглась в кровать под одеяло в дешевом пододеяльнике.

Под собой она чувствует очертания мягкого, хорошо знакомого, одинокого матраса.

Пытается вызвать в памяти образ мамы, но это не получается – лицо так и не обретает черт, остается контурным наброском.

«Почему я не могу увидеть тебя, мама? Почему я не испытываю скорби? Или я вытеснила скорбь?

Не думаю. Ты предала меня однажды, не так ли, и ту скорбь, которую я должна бы испытывать сейчас, я чувствовала тогда, ведь так? Возможно, именно эту скорбь я испытывала всю свою жизнь.

Существует ли уважительная причина, по которой можно предать своего ребенка? Бросить его? Нарушить единственно безграничное доверие любви? Повернуться к нему спиной из мелкой злобы, каким-то образом злоупотребить им…

Нет.

Тогда ты заслуживаешь смерти. Тогда ты предатель.

Тайна пока принадлежит папе, но я чувствую, что где-то что-то вот-вот прорвется».

Малин поворачивается на бок. Пытается заснуть, готовясь к тому, что сон придет не сразу, как это обычно бывает, но на этот раз сон наваливается на нее мгновенно.

Во сне она видит Марию Мюрваль.

Еще она видит маленького мальчика на кровати в другой палате; у мальчика нет лица, но есть большой черный рот, и из этого рта вылетают слова на языке, которого Малин не понимает – она даже не знает, человеческий ли это язык.

Еще во сне ей являются девочки с площади.

Они парят, белые и прекрасные, над больничной койкой своей матери.

Прибор искусственной вентиляции легких пищит в ее сне. Он сигнализирует, что жизнь еще не угасла, что пока есть надежда. Девочки улетают вверх и вперед, летят над лесом, далее в сторону неподвижного темного побережья.

И тут девочки кричат. Они оборачивают лица к Малин и кричат от ужаса. Звучат еще какие-то детские голоса, и скоро весь сон Малин наполняется детскими криками.

– Выпустите нас! – кричит чей-то голос.

– Выпустите нас! Выпустите!

Свен Шёман не мог заснуть – в комнате было слишком жарко, – так что он поднялся, не включая света, на цыпочках пробрался по дому, по скрипучему полу, в кухню и сделал себе бутерброд из домашнего хлеба, испеченного женой.

А затем он поступил так, как поступал уже тысячу раз.

Спустился по лестнице в подвал своей виллы, зашел в столярную мастерскую, стены которой были звукоизолированы старыми упаковками от яиц. Бутерброд он съел, стоя у токарного станка, не в силах заставить себя запустить его, тем более взять в руки одну из заготовок, над которыми сейчас работает.

И вот теперь он сидит на табуретке возле станка и своих инструментов, ощущая все одиночество этого помещения, думая о тех чашах, которые он выточил и которые обрели новые дома благодаря магазинчику народных промыслов на Тредгордсгатан.

В его городе взорвалась бомба.

Кто мог себе представить, что такое возможно? Но теперь это случилось. Две девочки убиты, и когда все носятся туда-сюда, когда общественность охвачена коллективной паникой, он стоит среди всего этого, как древняя сосна, которую ни один ураган не в силах сломать.

Малин.

В отношении нее он не уверен. Ей удается продержаться без алкоголя, и у них с Туве вроде бы снова наладились отношения. А вот с Янне?..

«Я не жалею, что заставил ее отправиться в реабилитационный центр, хотя в каком-то смысле ощущаю, что она никогда больше не сможет мне доверять, словно раньше она считала само собой разумеющимся, что я всегда прислушаюсь к ее воле, как бы там ни было.

Она управляла машиной в нетрезвом виде.

Приходила на работу пьяная.

Все это чуть не принесло ей крупные неприятности, и кто-то другой мог пострадать. Ни того, ни другого я просто не мог допустить.

А теперь еще ее мать… Помню, что происходило со мной, когда умерла моя мама. Как будто у меня отняли чувство защищенности, я почувствовал, что наконец-то стал взрослым, что теперь свободен от страха потерять ее.