Жил-был дважды барон Ламберто, или Чудеса острова Сан-Джулио - Джанни Родари

Дирижёр оркестра миланских трамвайщиков не теряется в этой новой обстановке, и по его сигналу сто двадцать музыкантов знаменитого духового оркестра начинают играть триумфальный марш из «Аиды».

Ансельмо выуживает зонт, который на радостях уронил в воду, открывает его, закрывает — словом, волнуется.

— Синьор барон! — спрашивает он. — Что вам приготовить на обед? Хотите голубя а-ля Кавур? Или утку по-мантуански?

Барон не отвечает. Он целиком захвачен общим волнением. И если б в этот момент кто-то мог оказаться высоко-высоко над землёй, то непременно услышал бы, как ещё громче и сильнее звучит над озером:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

— Так Ламберто жив...

— Наверное, кому-то показалось, что Ламберто умер...

— Везёт же этому Ламберто!

— По правде говоря, Ламберто этого заслуживает...

— Ламберто — здесь...

— Ламберто — там...

На фоне общего радостного возбуждения сильным контрастом выглядят двадцать четыре генеральных директора и их двадцать четыре секретаря.

Они не кричат, ничего не говорят и не выражают никаких признаков радости. Они устремили свои сорок восемь плюс сорок восемь глаз на барона Ламберто.

Они испытующе изучают его фигуру и лицо и сравнивают со своими воспоминаниями и фотографиями, которые извлекли из бумажников.

Они переглядываются и негромко совещаются. Наконец, приказывают своим лодочникам грести к острову вслед за Хароном, который уже причаливает к берегу.

Барон Ламберто соскакивает на землю и ещё раз приветствует всех, высоко подняв над головой сжатые в кулаки руки, как это делают боксёры— победители.

— Да здравствует барон Ламберто! — снова раздаётся над озером.

Затем люди постепенно расходятся, потому что смотреть больше не на что. Но все довольны — ведь это впервые за всю историю озера похороны завершаются таким счастливым финалом.

Некоторое оживление ещё заметно на полпути между островом и Ортой, в том месте, где затонул гроб и где любители оспаривают друг у друга оставшиеся от празднества сувениры, желая сохранить их на память об этом прекрасном дне.

Оттавио в это время уже далеко. Он останавливается только во Флоренции, и то потому лишь, что нужно заправить машину бензином. И вряд ли ещё когда-нибудь услышат о нём на зелёных берегах Орты.

Прощай, Оттавио!

Вынужденно проспав два дня и три ночи, раньше других просыпается Дельфина. И не сразу понимает, что проснулась. Ей даже кажется, будто началось какое-то новое сновидение — звучит оркестр, исполняющий триумфальный марш из «Аиды», и не совсем ясно, льются ли в окно солнечные лучи или звуки трубы.

Глаза её открыты, но это ещё ничего не значит — когда мы видим сны, глаза у нас тоже всегда открыты, кроме тех случаев, когда нам снится, что мы их закрыли.

— Ой! Какая жёсткая постель...

Дельфина осматривается и обнаруживает синьору Мерло, лежащую на полу, и голова её под столом. Наконец Дельфина соображает, что и сама тоже лежит на полу, и вскакивает как ужаленная. Бросается к окну и видит, что на озере большой праздник. Подбегает к столу и находит записку, оставленную Ансельмо: «Барон умер... Но виноваты вы... Уволены без предупреждения...»

— Что? Что? Синьора Мерло! Синьора Дзанци!

Шлепки, щипки, холодный душ из графина, крики — и вот наконец разбужены остальные пятеро её товарищей.

— Моя смена? — бормочет синьор Джакомини и сразу же, ещё зевая, принимается за работу:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто...

— Стоп! — кричит Дельфина. — Стоп! Незачем больше ламбертарить — мы уволены. Смотрите! Возможно, нас даже обвинят в убийстве. Синьор Армандо, пожалуйста, не засыпайте!

— Который час? — интересуется синьор Армандо.

— Спросите лучше, который день.

Синьор Армандо смотрит на свои часы, показывающие не только время, но также день и месяц.

— Чёрт возьми! Сколько же мы спали? Что случилось, хотел бы я знать?

— Мне кажется, — говорит синьор Бергамини, — я слышу трубы берсальеров. Красивый звук!

— Это марш из «Аиды», — поправляет его Дельфина.

— Я знал когда-то в Тревизо одну синьору, которую звали Аида. Она держала остерию и очень неплохо готовила. Кстати, а вы не проголодались? Что у нас сегодня на обед?

— Синьор Бергамини, вы, видимо, ещё не поняли, что происходит. Честно говоря, я тоже не очень понимаю. Пойдёмте поищем кого-нибудь, кто бы нам объяснил.

Все соглашаются и спускаются в вестибюль, как раз в то время, когда ворота виллы распахиваются и во двор с радостными криками врывается толпа. Тут же полицейские, карабинеры, регулировщики уличного движения...

— О небо! — пугается синьора Мерло. — Неужели нас хотят арестовать?

— Не произнесу ни звука, пока не прибудет мой адвокат, — заявляет синьор Джакомини.

— А я, — объявляет синьора Дзанци, — ничего не знаю! Я спала.

— А мы что, не спали?

— Не знаю. Когда я сплю, я не смотрю по сторонам и не вижу, что делают другие.

Но вот и синьор Ансельмо. Он устремляется к Дельфине и обнимает её, больно задевая зонтом.

— Дорогая, дорогая синьора Дельфина! Это самый прекрасный день в моей жизни!

— А увольнение без предупреждения?

— Считайте, что его не было! Вы все вновь приняты на работу! Больше того, я нисколько не удивлюсь, если барон Ламберто на радостях в честь такого события увеличит вам зарплату.

— Минутку! Но синьор барон... Разве он не умер?

— Он жив! Он жив и здоров, как никогда!

— А эта записка?

— Считайте, что её не было!

— Тогда пойдёмте наверх, — предлагает синьор Бергамини. — Обед готов?

— Нет, подождите, — возражает Дельфина, — я желаю кое в чём разобраться.

— Если хотите видеть синьора барона, то вот и он! — с радостным волнением восклицает Ансельмо.

Сопровождаемый громкими аплодисментами, в вестибюль входит синьор барон. Он улыбается и выглядит свежим, как майское утро.

Шестеро служащих смотрят на него, вытаращив глаза от удивления. Это барон? А куда делся дряхлый старик, похожий на черепаху, с которым они познакомились несколько месяцев назад, когда поступали сюда на службу.

Они хорошо помнят его, этого жалкого синьора, едва шевелившего языком, который, казалось, вот-вот рассыплется. Он сказал им тогда, опираясь на палки с позолоченными набалдашниками и устремив на них свои крохотные глазки, спрятанные за тяжёлыми веками: