Инженеры Сталина. Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы - Сюзанна Шаттенберг

Третий персонаж в этом ряду — Филипп Александрович Ренне со страниц одного из первых, а также наиболее известных произведений о первой пятилетке, романа Леонида Максимовича Леонова (1899-1994) «Соть» (1928-1929), рассказывающего о строительстве бумажной фабрики в лесных дебрях на реке Соть. Еще ярче, чем Гладков и Семенов, Леонов демонстрирует, что старый инженер не понимает нового мира и обречен в нем на гибель. Для него после революции погас «свет мира», его жена ослепла, а сам он едва не попал под трамвай, символ прогресса. Ренне обладает всеми чертами отсталого инженера: он полагает, что быстрый темп строительства не подходит России, высказывается против импорта машин из США и пребывает в плену «старых российских масштабов». Как знак своей отсталости, Ренне носит инженерскую фуражку, отказываясь ее сдать. После того как рабочие унизили старого инженера, прокатив его на тачке по деревне, он стреляется.

За Клейстом, Габрухом и Ренне последовали многие другие представители их типа. Это, к примеру, инженер Звягинцев из комедии в стихах Александра Ильича Безыменского (1898-1973) «Выстрел» (1929), в уста которому поэт вложил слова:

Это также инженер Гончаров из пьесы Николая Федоровича Погодина (1900-1962) «Темп» (1930), который, будучи дворянином, учился за границей, а теперь занимается саботажем, или инженер Налбандов из повести Валентина Петровича Катаева (1897-1986) «Время, вперед!» (1932), объявляющий энтузиазм «ненаучным». Литературный портрет инженера полностью соответствовал образу реакционера, нарисованному в средствах массовой информации. Инженеры царского времени — старые, тяжелые на подъем, оторванные от жизни люди, хоть они и утверждают, что лояльны и им по пути с большевиками, но в действительности не понимают социалистического строительства и в сомнительных ситуациях оказываются «вредителями». Все они, выражая свою консервативно-реакционную позицию, носят инженерскую фуражку или значок инженера. Даже веселые комедии, подшучивая над старыми инженерами, способствовали формированию сплошь отрицательного их образа. Инженер-«вредитель» фигурировал повсюду на страницах романов и на театральной сцене.

В придачу образ инженера-саботажника тиражировали художественные фильмы. В апреле 1928 г. (как раз к Шахтинскому делу) в кинотеатрах демонстрировалась экранизация «Цемента», причем в основу ее сценария была положена борьба Чумалова против «коварных интриг замаскированных врагов из рядов технических специалистов». Также в 1928 г. на экраны московских кинотеатров вышел фильм «Инженер Елагин», где действуют сразу три инженера, умышленно подстраивающие взрыв на паровозостроительном заводе. Примечательно, что в то же время шли два фильма о дореволюционной поре, изображавшие в полном смысле слова дореволюционного инженера, который эксплуатирует рабочих и издевается над ними. В январе 1928 г. зрители могли посмотреть фильм «Взрыв», снятый еще в 1926 г. и посвященный угольным шахтам Донбасса до 1917 г. Показанный в нем инженер Климович не только крайне жестоко обращается со своими рабочими, но и насилует работницу, разрезает трос лифта, из-за чего гибнет рабочий-активист, устраивает взрыв и замуровывает активистов в штольне.

Действие фильма «Златые горы», вышедшего в 1931 г., происходит в 1914 г. Здесь, как и во «Взрыве», инженер является жестоким и циничным угнетателем рабочих. К тому же он не столько техник, сколько надменный аристократ. Одетый по последней моде, в лайковых перчатках и с ухоженными закрученными усами, он предстает типичным петербургским денди. Ему место не на фабрике (там он производит скорее впечатление инородного тела), а в салоне, где он музицирует на концертном рояле. Чтобы не допустить забастовки на своей петербургской фабрике «Крылов и сын», он подрывает рабочую солидарность, даря рабочему Петру серебряные карманные часы. Толстый мастер и инженер от души веселятся по поводу этой проделки, которая не остается безрезультатной — Петр предает своих товарищей. В последнюю секунду он, однако, замечает, в какую ловушку угодил, бьет мастера и вовремя подает сигнал к началу забастовки. Оба фильма обращаются к дореволюционной эпохе, дабы еще убедительнее представить инженера непримиримым врагом рабочих. С одной стороны, десять лет сближения инженеров с большевиками перечеркиваются, как будто их и не было. Авторы фильмов словно говорят: вот каковы инженеры, с которыми приходится иметь дело и сегодня, — капиталисты, кровопийцы и убийцы. С другой — воскрешаются в памяти воспоминания о революции и дается понять, что вооруженное восстание — средство, вполне пригодное и для борьбы против инженеров. В ситуации времен культурной революции эти кинокартины действовали подобно призыву продолжить начатое в 1917 г. и во второй раз пойти в атаку на специалистов.

Культурная революция, продолжавшаяся с 1928 по 1931 г., была призвана заменить не только элиту, но главным образом прежние критерии, ценности, представления и идеалы. Старого инженера с его специфическими свойствами, такими, как приверженность к точности научного анализа, буржуазное происхождение и политическая пассивность, оклеветали, окарикатурили и, наконец, объявили преступником. Шахтинский процесс воскресил образ врага в лице инженера царского времени и свел на нет все усилия представить инженера другом рабочего. Такая переоценка специалиста послужила катализатором для накопившейся ярости и агрессии; рабочие вновь могли выплеснуть социальную зависть в трудовых конфликтах, не опасаясь санкций. Заданные образы врагов вступили во взаимодействие с традиционным увриеризмом и синдикализмом. Классовая борьба не являлась изобретением большевиков — многие рабочие не перестали видеть в инженерах своих мучителей. Только теперь он усвоили лексикон новой власти и обратили его против своих предполагаемых недругов. В 1920-е гг., по словам ВМБИТ, между рабочими и инженерами в целом установились хорошие отношения, так как рабочие понимали, что инженеры необходимы. Только в 1926 г., когда власти ввели твердые производственные нормы и инженеры получили право увольнять рабочих, имел место ряд столкновений, угроз убийством и убийств. Но после Шахтинского процесса 1928 г., считало ВМБИТ, наладить отношения между рабочими и ИТР стало практически невозможно. Рабочие чувствовали, что судебные процессы и официальные обвинения оправдывают их поведение с инженерами. Многие «непросвещенные» пролетарии после Шахтинского дела занимали примерно такую позицию: «Я рабочий, мне все можно! А "он" — спец, бюрократ, чего мне с ним стесняться!»

Официальный призыв проявлять «здоровое недоверие» к специалистам рабочие (например, на шахте № 22 Кадиевского горного управления) превращали в боевой клич: «Гнать специалистов!» Они конфисковывали автомобили и повозки, выбрасывали специалистов из квартир и учредили в рамках профсоюза комиссию по конфискации жилья и сокращению зарплаты инженеров. На техников все чаще возлагалась ответственность и за недостатки, к которым они вообще не имели никакого отношения. Их наказывали за то, что рабочие не убирали свои жилища или хранили под кроватью картошку. При несчастных случаях на производстве о причинах никто не спрашивал -с самого начала обвинялся инженер. На заводе им. Ворошилова рабочие заявляли, что им больше не нужны специалисты, так как без них, по крайней мере, нет саботажа. На Днепрострое на заявку ИТС о предоставлении помещения рабочий комитет отреагировал следующим образом: «Мы вам дворянских клубов создавать не будем».