Алюминиевое лицо. Замковый камень - Александр Проханов

Голосевич ласково разговаривал с алтайцем в шаманском облачении, с клыками волка на шее. Алтаец продавал панты изюбря, резко повышающие мужские способности, и Голосевич надкусывал розовую губчатую сердцевину. Зеркальцев незаметно скользнул в сторону и устремился вслед за матерью Феклой, хоронясь за спинами покупателей.

Он видел, как монахиня подошла к рыбным рядам, наклонялась к замороженным рыбинам, ткнула острым пальцем в серебристый семужий бок. Молдаванка ножом отрезала два алых ломтя, положила в прозрачный пакет, и спутник матери Феклы спрятал рыбу на дне кошелки.

Монахиня подошла к фруктовым рядам, высматривала, вдыхала запах сладких соков. Указала азербайджанцу на смугло-алые персики, лиловую гроздь винограда. Кивнула узбеку на небольшую золотистую дыню. Все это исчезло в кошелке.

Зеркальцев гадал, кому могли предназначаться деликатесы. Кому-то знатному, привыкшему к изысканным блюдам. Быть может, той загадочной затворнице, чей умоляющий взгляд пронзил его на зеленой лужайке обители?

Монахиня перешла к прилавку, где в баклагах отекали вязкими струями переполненные соты, золотились банки с медом, пахло сладкой липой, благоухало лугами. Зеркальцев потянулся на эти пьянящие ароматы. Мать Фекла резко обернулась, и он увидел близко ее узкое бледное лицо, пылающие гневом глаза.

– Господь наказывает тайных соглядатаев! – Повернулась и пошла, увлекая за собой спутника с кошелкой. А Зеркальцев, смущенный, отправился искать Голосевича.

Он нашел его в центре рынка, где располагался небольшой бетонный бассейн с трубкой, из которой сочилась вода. В этом бассейне продавцы могли вымыть пучки редиски, так что они сверкали своими алыми головками. Ополоснуть огненные кавказские помидоры. Нанести влажный глянец на полосатые азиатские арбузы.

Голосевич увидел Зеркальцева и патетически произнес:

– Как пророчествовал старец Тимофей: «И народы будут пить из ладоней его».

Он воздел руку. По рынку разнеслись удары колокола с невидимой звонницы. И на эти гулы стали сбегаться продавцы, облаченные в народные костюмы. И русский землепроходец в расшитой рубахе навыпуск. И запорожец в синих шелковых шароварах. И белорусский пастух в соломенной шляпе. И туркмен в косматой папахе. И узбек в халате и тюбетейке. И алтаец в шкурах шамана. И казак в лампасах с витой нагайкой. И чеченец с газырями и серебряным кинжалом. Все они окружили бассейн, из которого забила пышная струя. И вся эта живописная группа напоминала фонтан «Дружба народов», в центр которого вошел Голосевич, «царь с серебряным лицом». Подставил ладони под падающую струю. Стал брызгать вокруг. И все, кто стоял, ловили губами сверкающие брызги, глотали, благодарно кланялись тому, кто утолял их жажду и тоску по великой стране, по восхитительной империи.

Голосевич не отпускал Зеркальцева, увлекал его за собой. Два охранника, захватив с рынка кульки с мясом, проводили их в машину, и Голосевич, уверенно крутя баранку, провез его через город и остановился у старинного дома на берегу реки Красавы. Это был деловой центр Голосевича, где бухгалтеры на компьютерах подсчитывали рыночную выручку, молодые клерки заключали контракты с поставщиками, велись деловые переговоры, звонили телефоны, шелестели принтеры и ксероксы, лежали на столиках в приемных глянцевые журналы.

Голосевич провел Зеркальцева сквозь людную, деловую часть резиденции и пропустил сквозь двойные бесшумные двери. Они оказались в обширной комнате, стены которой были оббиты мягкой, поглощавшей звук кожей. Окон не было. Посредине стоял круглый стол, за которым, напротив друг друга, сидели две женщины. Немолодые, страшно изможденные, с распущенными седыми волосами. Они могли показаться сестрами – такие одинаковые, синеватые были вены на их худых голых шеях, нервные длинные пальцы с белыми костяшками, запавшие, блуждающие, искрящиеся, как у кошек, глаза. Они чем-то напоминали средневековых колдуний, прошедших сквозь застенки инквизиции и ждущих сожжения.

У стен стояли стеллажи, заваленные рулонами рукописей, пергаментными книгами, потрепанными «сонниками», справочниками лекарственных трав. А также словарями, сборниками аллегорий, учебниками тайноведения, среди которых выделялись Библия, каббала, свод русских сказок, собрание частушек, загадок и поговорок.

– Прошу, Петр Степанович, познакомьтесь. Алевтина Первая и Алевтина Вторая. Их интуиции и способности разгадывать тайное нет равных. Обе занимаются толкованиями прорицаний старца Тимофея. Многие из этих прорицаний стали понятны и определяют ход наших действий. Но еще много предсказаний остаются нераскрытыми, и это замедляет осуществление наших замыслов.

Обе женщины раздраженно, с неприязнью и голодным блеском в глазах, слушали Голосевича. Затем та из них, что звалась Алевтиной Первой, сдавленным, с истерическими нотками голосом произнесла:

– Мы второй день тщетно стараемся дать толкование двенадцатой строке из седьмой главы великопостных посланий старца – о «черных водах». И каждый раз выходит, что вам, Кирилл Федотович, следует поехать в Иерусалим и в новогоднюю ночь утопиться в колодце.

– «И грядет царь по черным водам лбом вперед, и будет царь встречен лещом с тарелкой, снискавшим благоразумие», – произнесла Алевтина Вторая, и глаза на изможденном лице загорелись, как у колдуньи. – Мы полагали, речь идет о Черной речке, что течет за Тимофеевой пустынью, и о гранитных валунах, то есть лбах, через которые вам надлежит перебраться во время вашего венценосного вступления в обитель. Мы специально поехали на Черную речку, но она впадает в болото, и там нет никаких гранитных лбов.

– Думаю, что нам придется прибегнуть либо к глубокому гипнозу, либо к выходу в ноосферу. Но мы слишком измождены, не спим третьи сутки и, уйдя в ноосферу, можем оттуда не вернуться, – сказала Алевтина Первая.

– Нет уж, мои родные. Пока не дадите толкование, я вас отсюда не выпушу. Я вам привез жертвенное мясо, над которым была прочитана молитва очищения. Оно восстановит ваши силы. Давайте покажем Петру Степановичу наши возможности, не ударим в грязь лицом.

Обе женщины зло сверкнули глазами на Зеркальцева, и Алевтина Первая вдруг откинулась на спинку стула, закрыла глаза, уронила вниз бессильные руки, и лицо ее стало бледным до синевы.

– Сейчас она станет выходить в ноосферу, – шепнул Зеркальцеву Голосевич. – Это опасней, чем выход в открытый космос без скафандра.

Алевтина Первая на глазах начинала таять. Грудь ее становилась плоской, проваливался живот, на щеках появлялись впадины, запястья истончались так, что становились видны кости. Казалось, из нее исчезает плоть, испаряется кровь. Она становилась тонкая, как пергамент. Как отпечаток папоротника на камне.

Зеркальцеву было страшно видеть это происходящее на глазах усыхание человека, словно его растворяла в себе невидимая кислота. На плоском, сером лице, с нарисованными губами, бровями и закрытыми веками, оставалась лишь небольшая выпуклость носа с двумя недышащими ноздрями. И эти ноздри вдруг стали дышать, издавать тихий свист, расширяться. Они становились все больше, раздувались, расширялись. В них шумел и свистел вдыхаемый воздух, словно работал насос. Этот воздух поступал в Алевтину Первую, и она начинала набухать, как набухает подсоединенный к насосу надувной крокодил. У нее появились груди, сначала как у девочки-подростка, потом как у молодой кормящей матери, потом они достигли огромных размеров, словно их накачали силиконом, и сквозь платье продавливались громадные набухшие соски. Живот превратился в напряженный, распирающий платье шар, на котором выступал набрякший пупок. Бедра расширились, так что затрещало платье, и в распавшемся шве стала видна воспаленная, с синими жилками, плоть. Лицо вначале вернуло себе прежние формы. Потом стало раздуваться, багроветь. Щеки страшно распухли, сошлись на переносице и скрыли глаза. Губы сделались похожи на две фиолетовые жирные гусеницы. А ноздри стали похожи на две громадных свистящих дыры, и казалось, если в них заглянуть, можно увидеть багровое сердце, коричневую печень, красную матку и фиолетовый сгусток кишок.