Ответ на письмо Хельги - Бергсвейн Биргиссон

Поистине, в моём сознании всё это без исключения было чёрно-белым, как на фотографиях того времени. Когда я оглядываюсь на тот период, я думаю, что лучше всего никогда не встречаться с любовью, потому что в случае её потери человеку станет намного хуже, чем раньше. Да, Хельга, я стал свидетелем того, о чём поётся в народной песне, и, может быть, ты согласишься с этим.

Для меня всё было пустым звуком; все стихи и песни звучали как удары по пустой бочке. Яркая и полная событий сага, рассказанная Гюннаром со Стадного Мыса или другим умелым рассказчиком, не трогала меня, она скатывалась с меня, как с гуся вода, и не запоминалась. Как-то раз я очнулся на площадке перед Кооперативом, когда все смеялись, прослушав сагу, но было уже поздно. Слишком поздно. Всё прошло мимо.

У моей измученной души не было слов. Но хуже всего я переносил не чувство боли или, лучше сказать, не-чувствование, а ощущение одиночества. Никто, казалось, не обращал внимания на мою немощь, никто не приходил поговорить со мной. Даже Унн. Да и я не намеревался жаловаться ей на свою душевную боль. Однако глубокая боль особенно нехороша тем, что её никто не замечает, кроме самого человека, страдающего от боли.

Да, дорогая моя, меня поддерживали животные, это действительно так, и тот, кто сделал исландских овец своими близкими друзьями, никогда не почувствует себя одиноким — что бы это ни значило. В животных есть жизненная сила и свет, которые смягчают боль и позволяют пережить любые бедствия.

Это напоминает мне рассказ об Оулёф с Удалённых Островов и её наёмных работниках, пожилом мужчине и девушке, которые зимовали на островах. Там всё пришло в запустение задолго до наших дней, однако жива память об этих людях. Когда зима подошла к концу, помощники Оулёф заскучали от отсутствия людей на островах, им надоело ухаживать за овцами и заниматься шерстью. В народе говорят, что мужчине тяжело было переносить отсутствие табака, а девушке — отсутствие мужчин, и они нашли выход в том, чтобы сломать сельскохозяйственный инвентарь, совки и лопаты, и думали отвезти всё это на ремонт на основную землю. Оулёф не сочла неисправность инвентаря достаточным основанием для поездки и отремонтировала всё сама, как смогла. В конце концов эти двое ухватились за последнюю возможность и затушили огонь в очаге; тогда Оулёф не было дома, и она не видела, чем они занимаются. Тут уже поездка стала неотвратимой; работники сели на вёсла и высадились на берег в Пепельную Среду, на первой неделе Великого Поста, чтобы удовлетворить свою потребность в цивилизации. В ту ночь подул северный ветер и был сильный мороз; бухта покрылась льдом, и никто не мог добраться до острова, где осталась Оулёф, в течение шести недель. Оулёф была одна на острове со сломанными инструментами, без света и тепла, на холодном северном ветру, в темноте. Когда люди наконец добрались до острова, Оулёф была по-прежнему в здравом уме и сумела сохранить всех своих животных. Разумеется, она начала видеть в темноте чудовищ и призраков, и при наступлении темноты ей больше всего докучал первопоселенец Торстейн, он был самым надоедливым. Этот великий подвиг Оулёф с Удалённых Островов невозможно было бы понять, если бы на острове не было животных — именно животные поддерживали жизнь Оулёф, когда не было огня и света, а не наоборот. И то же самое происходило со мной после того, как ты прогнала меня.

Это продолжалось до тех пор, пока до меня не дошла эта благостная весть, белая и чистая, как свежий снег.

Вы с Хатльгримом разводились.

Вне зависимости от того, поэтизирую ли я свои воспоминания, две вещи неразрывно связаны в моём сознании: известие о вашем с Хатльгримом разводе и бурное таяние льдов той весной. Конечно, я не мог сдержать чувства, и во мне проснулась старая надежда. Я думал, как Гарун[63] в саге, что развод был связан со мной самым непосредственным образом. Я решил, что ты переедешь с детьми в Рейкьявик и тогда всё устроится, и наша любовь вспыхнет вновь. Я мог бы взять на себя дополнительные обязанности в Правлении Ассоциации; возможно, нашёл бы что-то в Рейкьявике для дополнительного заработка и нанял бы кого-то, кто помог бы Унн справиться с работой на ферме; я жил бы подолгу в Рейкьявике, недалеко от тебя и детей. Помогал бы тебе, и у меня появилась бы возможность быть с Хюльдой. Это была весть глубокая и безмолвная, как шёпот богов, о том, что ты наконец-то расстаёшься с гордостью и уступаешь, потому что ты, как и я, не хочешь, чтобы двери между нами захлопнулись наглухо; может быть, в тот момент ты всё ещё испытывала ко мне тёплые чувства. Я ощутил себя свободным от чар мрака, и когда летом я увидел в бинокль, милая Хельга, что твои вещи сложены штабелем во дворе фермы, в глубине души я подумал — потому что я всегда думал сердцем, как люди в старину, а не головой — я подумал, что теперь тебе осталось подождать совсем недолго; и я скоро приду к тебе.

Нет нужды говорить в очередной раз о тех низких и примитивных мыслях, которые были подхвачены талыми водами и попали в омут. Ты обнажённая и резкий запах старой мочи; мои пальцы ощущают полноту твоей груди в прекрасном доме в Рейкьявике, а после этого мы пьём какао вдвоём. Боже, только помоги человеку, этой малой песчинке![64]

Может быть, теперь ты лучше понимаешь, почему всё произошло именно так, как в тот сентябрьский день, когда я постучал в твою дверь в недавно построенном многоквартирном доме в районе Камп. Ты открыла дверь, и за тобой стоял человек, который, как мне казалось, не имел никакого отношения к действительности; и он смотрел на тебя. Любовь начисто лишила меня разума, когда я стоял безупречно одетый и отполированный до блеска, мои волосы были покрыты косметическим маслом и пахли недавно купленным одеколоном; я протянул тебе букет и сказал, что пришёл вручить тебе цветы.