Аннигиляция - Джефф Вандермеер

Я смотрела на него, пришельца из прошлого, стараясь понять по заплесневелому снимку, по линии скул, по бликам в глазах, как он повел себя, какими были его последние часы. Удалось ли ему уйти вовремя или нет? Может, он уже давно истлел в каком-нибудь потайном углу на первом этаже?… А может – меня вдруг передернуло от мысли, – он ждал наверху. В каком-то виде.

Я вынула снимок из рамки и сунула в карман. Смотритель пойдет со мной, хотя его вряд ли можно считать оберегом. На лестнице меня посетила забавная мысль: я не первая, кто прикарманивает эту фотографию. Кто-то всегда возвращается, чтобы снова вставить ее на место и обвести смотрителя.

* * *

Следы кровопролития продолжались, но тел я больше не встретила. По мере подъема усиливалось ощущение, что здесь совсем недавно кто-то жил. Сквозь затхлый воздух пробивался запах пота и чего-то вроде мыла. На лестнице было меньше мусора, стены были чистыми. Когда остался последний пролет перед помещением с лампой, я уже приготовилась к тому, что там меня кто-то ждет.

Я снова достала пистолет… но опять никого не увидела: лишь несколько стульев, коврик, полуразвалившийся столик и толстые стекла – на удивление целые. В центре помещения стояла лампа, помутневшая от пыли и времени. Отсюда открывался вид на многие километры вокруг. Я задержалась ненадолго, рассматривая дорогу, по которой пришла сюда: вот тропа, вот какое-то темное пятно в отдалении (судя по всему, деревня), а правее – окраина болот, переходящая в лесистые заросли со скрючившимся от беспощадного морского ветра кустарником. Кусты цеплялись за почву, предотвращая эрозию и препятствуя наступлению дюн, поросших пучками жесткой травы… униолой метельчатой. Там начинался пологий склон к усыпанному блестящей галькой пляжу, волнам и прибою.

Я перевела взгляд в сторону базового лагеря, укрывшегося среди болот и далеких сосен. Оттуда клубами валил черный дым (это могло означать что угодно), а со стороны Башни исходило, преломляясь в солнечных лучах, какое-то своеобразное свечение. Думать о нем не хотелось – достаточно того, что я видела это свечение, была настроена на него. Никому из моих оставшихся спутниц – ни топографу, ни психологу – не дано было увидеть это непостижимое расплывчатое зарево, и это будоражило.

Затем я переключилась на стулья и стол в поисках ответов на… да на что угодно. Еще через пять минут мне пришло в голову откинуть ковер. Под ним скрывался квадратный люк размером полтора на полтора метра, ручка его была вделана между досками в полу. Я оттолкнула стол, от жуткого скрипа свело скулы. Затем я с каким-то идиотским выкриком вроде «У меня пистолет!» быстро (на случай если внутри кто-то прятался) отворила крышку люка и прицелилась: в одной руке пистолет, в другой – фонарь.

Как будто издалека до меня донесся грохот упавшего на пол пистолета. Фонарик в руке задрожал, но его я не уронила. Я не могла поверить в то, что увидела перед собой, и не понимала, на каком свете нахожусь. За люком оказалось помещение метров пять глубиной и метров десять в ширину. Там лежал знакомый рюкзак, оружие, бутыли с водой и большой фонарь – значит, психолог здесь все-таки побывала. Однако теперь ее нигде не было видно.

Но не от этого у меня перехватило дыхание и подкосились ноги. Самым сильным ударом стал огромный, занимавший почти всю каморку холм: какая-то безумная мусорная куча, а в ней – бумаги и сотни журналов, точь-в-точь такие, как те, что выдали нам для записи наблюдений за Зоной Икс. На каждой обложке – должность. Каждый, как выяснилось позднее, исписан от корки до корки. А еще их было гораздо больше, чем участников двенадцати экспедиций.

Под силу ли вам представить, что я почувствовала, впервые заглянув в темную каморку и увидев это?… Наверное, да. Наверное, вы смотрите на эту кучу прямо сейчас.

* * *

Третьей и самой лучшей командировкой, в которую я отправилась после колледжа, стала поездка на самую окраину западного побережья – скрюченный клочок суши у границы обитаемого мира. Здесь, в стране огромных, извергнутых из-под земли каменных образований, окруженных вековым тропическим лесом, умеренный климат боролся с арктическим. Сырость зашкаливала: около восемнадцати тысяч миллиметров осадков в год, и отсутствие капелек воды на листьях было чем-то из ряда вон выходящим. Воздух поражал чистотой, а растительность была такая пышная и густая, что каждый завиток папоротника, казалось, рос для того, чтобы заставить меня почувствовать свое единение с миром. В местных лесах водились медведи, пумы и лоси, а также бесчисленное множество птиц. В протоках плескались огромные, не отравленные ртутью рыбы.

Я жила в деревне с населением триста человек неподалеку от побережья: снимала у одинокой пары коттедж на холме рядом с домом, принадлежавшим пяти поколениям рыбаков. Наиболее выдающимся качеством моих хозяев – как, впрочем, всех их соотечественников – была неразговорчивость. Друзей я там не завела, даже не уверена, дружили ли между собой соседи. Только в местной пивной, куда захаживали все, можно было встретить намек на дружелюбие. Впрочем, потасовок и поножовщин тоже хватало, так что я старалась бывать там пореже. До знакомства с мужем оставалось еще четыре года, и тогда я в общем-то никого не искала.

Бездельничать не приходилось. Каждый день я отправлялась по разбитому серпантину, опасному даже в сухую погоду, к месту, которое здесь называли «Скалистый залив». Там, за каменистым пляжем, лежали магматические пласты, изгладившиеся за миллионы лет и заполнившиеся приливными бассейнами. Утром, во время отлива, я делала снимки, замеряла бассейны, составляла каталог обитавших в них организмов. Порой я задерживалась там до прилива, ходила в резиновых сапогах по колено в воде и позволяла брызгам волн, разбивающихся о берег, промочить меня насквозь.

В приливных бассейнах водилась уникальная разновидность мидий, состоявших в симбиозе с рыбами под названием «гартнер» (в честь ученого, открывшего их). По камням ползали несколько видов морских улиток и актиний, а также агрессивный маленький кальмар, которого я звала «святой задира» (научное наименование, естественно, другое), потому что в случае опасности его мантия начинала мерцать белым светом и становилась похожей на головной убор Папы Римского.

Я с легкостью могла пропадать там часами, наблюдая за невидимыми жителями приливных бассейнов. Порой меня поражало, какой удивительный подарок мне достался: не просто возможность без остатка раствориться в настоящем, но при этом быть в полном одиночестве – словом, все, о чем я мечтала во время учебы и практики, вплоть до этого момента.

Но даже тогда, по дороге к дому, мне становилось грустно от осознания, что счастье не вечно. Я знала, когда-нибудь это закончится. Грант давался на два года – кому придет в голову заниматься мидиями дольше? – да и мои исследовательские методы нельзя было назвать ортодоксальными. Эти мысли посещали меня все чаще и чаще по мере того, как близилась дата завершения работы, а перспективы продления казались все более и более призрачными. Вопреки голосу рассудка, я стала все дольше засиживаться в пивной. Утром я просыпалась с гудящей головой, иногда в постели с кем-то знакомым, но чужим. Они молча одевались и уходили, а я понимала: до конца осталось на один день меньше. С другой стороны, я испытывала и некоторое облегчение, пусть и не такое сильное, как грусть: так я хотя бы не стану той, кого местные будут постоянно видеть среди скал, но никогда не признают своей.