Святые сердца - Сара Дюнан

Зуана видит, как послушница морщится от отвращения. Недуги старших всегда вызывают гадливость у молодых. Как, бывало, говаривал ее отец? Надо быть святым или врачом, чтобы находить удовольствие в унизительных признаках распада. Однако все гротескное обладает собственной жутковатой притягательностью.

— А это снадобье — как ты сама увидишь, — действует безотказно.

— Ффу, — повторяет Серафина, глядя на корни. — Они такие же гадкие, как сама болезнь.

— Совершенно верно, — смеется Зуана. — В этом весь секрет. Ты никогда не слышала о символах? О силе соответствия? О том, что Господь придал некоторым растениям определенную форму, чтобы указать на болезнь, которую они лечат?

Девушка трясет головой.

— О, это одно из величайших чудес природы. Если тебе интересно, то у меня есть книги. Вот превосходный пример. Один похожий на бородавку нарост лечит другой. Поразительно, до чего все изящно и просто. Корень натирают и кипятят со свиным салом и грибами, пока все не превратится в однородную массу, которую затем ставят остывать. Норичник уменьшает отечность, грибы — нежные и мягкие — снимают зуд, а свиное сало — с небольшим количеством лаванды, добавленной в самом конце варки, чтобы отбить запах, — обеспечивает смазку. На душу влияет не хуже, чем на тело. Многие доктора считают, что если бы еретик Лютер вовремя нашел себе врача, то не стал бы восставать против истинной церкви.

Хотя Зуана произносит это с непроницаемым выражением лица, от ее взгляда не укрываются искорки, вспыхивающие в настороженных темных глазах. Даже если бы девушка не обладала остроумием (а она уже убедилась, что это не так), ей, как и всем им, на руку, чтобы епископ пребывал в хорошем расположении духа.

— Держи. Будь осторожна, — произносит Зуана, вручая девушке пучок корней. — Они страшно горькие на вкус, так что смотри, чтобы в рот не попало. И натереть нужно мелко, все до последнего кусочка.

Серафина берет корешки, вертит их в руках, потом нюхает. Зуана думает о том, сколько еще новых вкусов и запахов она могла бы помочь ей узнать. Однако не стоит торопиться.

Бок о бок они принимаются за работу. И скоро молчание между ними становится естественным, а не вынужденным. Комната вокруг оживляется присущими ей звуками: булькает в котле вода, стучит нож, скрипит терка, пестик шуршит в ступке, — простые повторяющиеся ритмы. Воздух делается теплым от огня, наполняется ароматом давленой лаванды. Если есть где-то иной мир, то он кажется бесконечно далеким. Даже тем, кто очень хочет в нем оказаться.

Зуана бросает взгляд на девушку за работой. На фоне столешницы ее руки белы и чисты, они еще не утратили мягкости и гладкости, приданных им ночными кремами и надушенными перчатками. Будь у Серафины воздыхатели, они, вне всякого сомнения, пели бы им хвалы. Однако за внешней красотой пальцев прячется сноровка: взявшись за дело, требующее известного умения — терка остра и кожу от корня не отличает, — девушка работает сосредоточенно и ловко, как будто всю жизнь этим занималась. Конечно, она по-прежнему несчастна — да и может ли быть иначе? Однако потакать своей слабости у нее нет больше сил. Это Зуана еще помнит: трудно сохранять беспорядок в душе, когда что-то забирает все твое внимание. И вообще, бывает, что ум не находит успокоения ни во время службы, ни в часы молитвы, и только работой его можно обмануть и утихомирить.

На рабочем столе лежит раскрытый иллюстрированный том Маталиуса («Наконец-то ботаник, который рисует то, что видит, а не повторяет за древними», — слышит она голос отца, наполовину завистливый, наполовину восхищенный), а рядом его собственная книга рецептов, страницы которой покоробились и покрылись пятнами за годы службы в аптеке. Зуане эта книга не нужна, она и так знает рецепт наизусть, но девушку она заставляет то и дело заглядывать в тетрадь и вслух вычитывать каждую стадию приготовления, чтобы та лучше запомнила. Позже, к своему удивлению, она застает девушку, когда та листает страницы книги, думая, что ее никто не видит.

От резки и взвешивания они переходят к смешиванию ингредиентов. Серафина передает Зуане тертый корень и наблюдает, как та перекладывает его в кипящий свиной жир, старательно держась от кастрюли подальше, чтобы не обрызгаться.

— Ты говорила, что определила эту… болезнь… по его моче, — начинает Серафина немного погодя.

— Да, частично.

— Но что можно понять, просто поглядев на нее?

За долгие годы Зуана заметила, что те, кто сопротивляется ожесточеннее других, обладают живым умом и, сами того не осознавая, ищут, к чему его применить. Что ж, в аптеке ее ждет целый мир, стоит ей лишь позволить себе заинтересоваться им.

— У меня есть таблица. Она принадлежала моему отцу — доктора пользуются такими. В ней отмечены цвет, запах и степень замутненности жидкости, соответствующие болезням тех или иных частей тела.

Девушку передергивает.

— Бе-е! Представляю себе, рассматривать старческие ссюли — какой кошмар.

— Это верно, — улыбаясь, соглашается Зуана. — Помогать больным поправиться — отвратительное занятие. Понятия не имею, зачем наш Господь тратил на него столько времени.

Но в тот же день, покуда смесь пыхтит на огне, Зуана ненадолго выходит в лазарет навестить пациентку с кровотечением и, вернувшись, застает молодую женщину за чтением книги.

Назавтра настроение Серафины меняется снова. Она приходит осунувшаяся, с запавшими глазами, и распространяет дурное расположение духа, словно вонь.

— Ты не выспалась?

— Ха! Как тут выспишься, когда не дают?

— Я знаю, это трудно. Требуется время, чтобы приспособиться к другому ритму. Но вот увидишь, что скоро ты…

— Привыкну? К чему? К кускам жира, плавающим в супе, или к стонам сумасшедшей, которая каждую ночь втыкает в себя гвозди? Спасибо, сестра Тюремщица, твоя мудрость почти так же утешительна, как мудрость бородатой сестрицы.

Зуана сдерживает улыбку.

— Вижу, ты побывала на занятии сестры-наставницы.

Серафина морщится.

Прозвище сестры Юмилианы знают все. Монахини хора даже спорят о том, как давно она в последний раз видела свое отражение хоть в каком-нибудь зеркале. Лучше бы подумали, скольким из них пришлось бы отпустить бородку, будь правила, запрещающие тщеславие, построже.

Зуана еще помнит то время, когда старый епископ решил новой метлой пройтись по всем монастырям и изгнать из них все отражающие поверхности. Не прошло и недели, как чья-то родственница пронесла под юбкой первый серебряный поднос, а в перерыве многие монахини проводили часы досуга у пруда с рыбами, как Нарцисс, вглядываясь в свое отражение в нем. Нанятый епископом слишком рьяный исповедник тоже недолго продержался. Шесть месяцев подряд в исповедальню стояла очередь из монахинь, которые с утра до ночи утомляли его перечислением своих грешков, до того мелких, что им и наказания-то не было, — наказан оказался сам исповедник, у которого от долгого стояния на коленях заболели связки, и он попросился о переводе в другой монастырь. Перед его отъездом монахини исполнили специально для этого написанную вечерню и зажарили к обеду двух цыплят. Исключительно в его честь, разумеется.