Белые зубы - Зэди Смит

— Алси, — говорит Нина, пытаясь вклиниться между слов Алсаны, как уток в основу будущего гобелена. — Ты же знаешь, что я совсем не то имела в виду.

— Но я не могу все время думать об истине. Мне нужна та правда, с которой можно жить. А разница между ними — как между сумасшедшей попыткой выпить соленое море и глотком из ручья. Моя Позорная Племянница верит в целительную силу разговоров, да? — Алсана усмехается. — Бесконечные разговоры, разговоры, разговоры, и никаких проблем. Будь искренним, вскрой свою душу и залей кровью все вокруг. Но прошлое, милочка, это не просто слова. Мы вышли замуж за стариков, понимаешь? Отцы этих детей, — Алсана похлопывает свой живот и живот Клары, — всегда будут длинноногими дядюшками. Одна нога в прошлом, другая — в настоящем. И никакие разговоры тут не помогут. Их корни всегда будут спутаны и, как всякие корни, будут вылезать из земли. Погляди у меня в саду: каждый божий день птицы летают вокруг кориандра и…

Сол Йозефович доходит до ворот, оборачивается, машет им. Они машут в ответ. Клара машет над головой кремовым платком, и ей кажется, что это похоже на спектакль. Как будто она провожает кого-то, кто уезжает за границу.

— Как они познакомились? — спрашивает Нина, пытаясь развеять тучи, сгустившиеся над их пикником. — Мистер Джонс и Самад Миа?

Алсана откидывает голову, решая забыть о споре.

— На войне. Когда убивали каких-то бедняг, которые скорее всего этого не заслуживали. И чего добились? У Арчибальда что-то там с ногой, а Самад Миа остался без руки. Большая польза, просто огромная.

— Кажется, у Арчи в правой ноге осколок, — тихо говорит Клара и показывает на своем бедре место, куда Арчи был ранен. — Но он ничего мне не рассказывает.

— А кому это интересно?! — взрывается Алсана. — Я скорее поверю Вишну, многорукому карманнику, чем этим двоим.

Но Клара лелеет образ юного солдата Арчи, особенно когда на ней лежит старый, дряблый Арчи — служащий типографии.

— Ну все-таки… откуда мы знаем, какие…

Алсана с чувством плюет в траву.

— Вранье! Если они герои, то где доказательства? Где весь тот хлам, который всегда хранят герои? У героев всегда что-нибудь такое остается. У них есть разные геройские штуки. Их сразу видно. Я ни разу не видела у него медалей… или хотя бы фотографий. — Алсана издает некий гортанный звук, так она выражает недоверие. — Подумай — нет, милочка, так надо, — хорошенько подумай. Подумай о том, что из этого вышло. У Самада одна рука. Он говорит, что ищет Бога, но правда в том, что Бог давно оставил его. Вот уже два года, как Самад подает в каком-то индийском ресторане жилистую говядину белым, которые тоже ничего не понимают, а Арчибальд… подумай хорошенько…

Алсана умолкает, чтобы взглянуть на Клару и убедиться, что может продолжать, не обидев ее и не причинив ей боли, но Клара сидит с закрытыми глазами. Она думает. И видит перед собой старика. На ее лице появляется улыбка, и она заканчивает за Алсану:

— …складывает бумагу, чтобы заработать себе на жизнь. Боже мой!

Возвращаясь к предмету: все это, конечно, замечательно — думать хорошенько, как советует Алсана; смотреть на вещи прямо, решительным и честным взглядом, настойчиво проникающим внутрь, в суть, в корень всякого дела. Однако возникает вопрос: насколько глубоко копать? Где будет довольно? Больной вопрос американцев: кровь. Хотя, пожалуй, важна не только кровь: шепотки; забытые разговоры; медали и фотоснимки; списки и грамоты, бледные коричневые даты на пожелтевшей бумаге. Дальше, дальше, глубже. Ну что ж… Вернемся в то время, когда румяный, надраенный до блеска Арчи, казавшийся старше своих семнадцати лет, сумел обвести вокруг пальца военную комиссию со всеми ее карандашами и рулетками. Самаду, парню с кожей цвета теплой хлебной корочки, было на два года больше. Впервые Самад Миа Икбал (вторая шеренга, шаг вперед!) и Альфред Арчибальд Джонс (давай, давай, пошевеливайся!) обратили друг на друга внимание в тот день, когда Арчи ненароком забыл главнейшее английское правило хорошего тона: он засмотрелся. Они стояли бок о бок на взрытой русскими танками земле в похожих треугольных пилотках, торчащих на голове, как бумажные кораблики, в одинаковой грубой форме; на онемевших ногах — одинаковые сапоги, покрытые одинаковой пылью. Но Арчи не мог оторвать глаз. Самад терпел, ждал, пока Арчи надоест, но тот и ухом не вел, а после недели, проведенной взаперти в тесном, душном, горячем танке, Самад быстро дошел до белого каления.

— Дружище, что это ты, глядя на меня, так замечтался?

— А? — вскинулся Арчи, ибо был не из тех, кто позволяет себе личные разговорчики на службе. — Никто, то есть ничего… То есть, я хочу сказать, что ты этим хочешь сказать?

Говорили они полушепотом, потому что в присутствии двух других рядовых и капитана, вместе с которыми они в пятиместном «Черчилле» катили через Афины в Фессалоники, разговор получался не таким уж и личным. Это было первого апреля 1945 года. Арчи Джонс был механиком-водителем, Самад — радистом, Рой Макинтош — вторым механиком, Уилл Джонсон сидел на месте наводчика, а Томас Дикинсон-Смит возвышался на небольшом сиденье, покинуть которое, несмотря на многочисленные удары о крышку люка, его новоиспеченному капитанству гордость не позволяла.

— Я хочу сказать, что мы можем тут застрять в этой жестянке еще на два года.

Запищало радио, и Самад, не желая быть заподозренным в небрежении своими обязанностями, быстро и ловко стал отвечать на вызов.

— И? — спросил Арчи, когда Самад сообщил кому следует их координаты.

— Ты непозволительно долго пялишься на человека. Изучаешь военных радистов или просто без ума от моей задницы?

Капитан Дикинсон-Смит, который действительно был без ума от задницы Самада (а также от его интеллекта, рук с неразвитой мускулатурой, словно созданных для любовных объятий, и чудесных зеленовато-коричневатых глаз), немедленно их оборвал.

— Икбал! Джонс! А ну хватит. Мы тут что, языками чесать собрались?

— Я всего только сделал замечание, сэр. Знаете, сэр, трудно сосредоточиться на Фокстротах и Зебрах,[26]на точках и тире, когда этот мопс следит своими мопсьими глазами за каждым твоим движением, сэр. В Бенгалии такой взгляд сочли бы…

— Султан, педик, заткнись, — сказал Рой, который терпеть не мог радиста Самада и его пижонские замашки.

— Макинтош, — вмешался Дикинсон-Смит, — не мешай Султану. Говори, Султан.

Дурацкое прозвище «Султан» придумал и поощрял капитан Дикинсон-Смит, чтобы его ненароком не заподозрили в симпатии к Самаду, однако пользовался им неумело: в его устах оно всегда звучало слишком мягко, слишком похоже на дивный родной язык Самада; в итоге это привело к тому, что Рой и еще восемьдесят таких же Роев, находящихся в прямом подчинении у Дикинсон-Смита, насмехались над своим командиром и открыто демонстрировали ему свое неуважение; к апрелю 1945-го их просто воротило от капитана с его пижонскими педиковатыми замашками. Будучи новичком в Первом штурмовом саперном дивизионе, Арчи только-только вникал в суть дела.