Вмешательство мисс Сильвер. Когда часы пробьют двенадцать - Патриция Вентворт

Агнесс храбро ответила:

— Я. — Если она не заговорит первой, вся ее решимость испарится. А если испарится, ей придется вернуться к прежнему рабскому положению, и стать свободной она уже никогда не сможет.

Он продолжал смотреть на нее, и глаза его улыбались.

— Что ж, прекрасно. Я внимательно слушаю, Агнесс.

Она нервно переплела пальцы рук. Ноги в новеньких мягких туфлях Джулии похолодели, а щеки пылали. В глазах мистера Дрейка она выглядела прекрасной, как мечта, и он подумал, что мечта непременно должна стать реальностью. А потом она заговорила тихо и торопливо:

— Вы действительно имели это в виду… ну, то, что сказали вчера?…

— Да, это так. Разве ты не получила моего письма?

— Получила… И мне оно понравилось… очень. И я подумала, что вы говорили всерьез. Я права? Вы хотите жениться на мне?

— Больше всего на свете, дорогая.

Официантка принесла чай на дешевом разноцветном подносе — булочки и пирожное военного времени. Агнесс вздохнула и стала ждать. И только когда девушка отошла, спросила шепотом:

— И скоро?

Мистер Дрейк кивнул. Его переполняли эмоции. Вся обстановка этого жалкого кафе с нерасторопной официанткой и несколькими посетителями, которые зашли сюда явно от нечего делать, мешала проявлению чувств. Больше всего на свете ему хотелось заключить любимую в объятия, выговориться, нести романтическую околесицу, но все, что он мог сделать, — это кивнуть, глядя на нее через плохо вытертый столик, и пробормотать:

— Как только ты скажешь.

Агнесс снова глубоко вздохнула.

— А как скоро это вообще возможно?

Сердце у мистера Дрейка билось так сильно, что он с трудом припомнил то немногое, что знал о правилах регистрации браков. И ответил, запинаясь:

— Думаю, дня через три.

— Я хочу обвенчаться в церкви… — Она постаралась взять себя в руки. — Тебе… может показаться это странным. Ты не поймешь, но попробую объяснить. Вот ты говорил, что я превратилась в рабыню, и действительно, это правда, так оно и есть, но мне казалось, я не смогу освободиться. И я хотела тебе об этом сказать, увидеть тебя всего лишь раз, сказать и распрощаться навсегда. А потом что-то произошло. И я не могу сказать тебе об этом, ты не поймешь. Такое тебе и в голову не может прийти… Я и сама вначале не понимала, а потом вдруг подумала: все, стоп, так больше не может продолжаться. Я этого не вынесу. И еще не знаю, сколько смогу продержаться вот так, с той же уверенностью… и, если мы поженимся, я уже не смогу туда вернуться, а если нет… Тогда я, наверное… — Тут она осеклась и умолкла. А потом выпалила: — Я так ужасно боюсь… этого, ты не представляешь!

— Боишься вернуться, ты хотела сказать?

Она покачала головой:

— О нет, конечно, я должна вернуться, скоро… прямо сейчас. То есть я не это имела в виду… не вернуться домой в физическом смысле. Я хотела бы вернуться с другим настроем, почувствовать, что стала более свободной, нашла выход…

Мистер Дрейк взял ее руки в свои, нежно сжал.

— Смотри мне прямо в глаза, Агнесс! И слушай меня! Ты больше никогда не вернешься туда… даже если будешь твердить, что хочешь вернуться. Даже если скажешь мне, что передумала! Ты туда больше не пойдешь! А теперь постараемся выяснить, как скоро мы сможем пожениться.

Джайлз так и не позвонил. Вместо этого просто пришел вскоре после шести и застал Мид в гостиной, где она сидела, забившись в одно из больших кресел. Айви затворила за ним дверь и ушла. Она считала Джайлза симпатичным парнем, была уверена, что мисс Мид очень с ним повезло, и совсем не понимала, почему та весь день куксится. Айви вернулась в кухню-закуток и запела пронзительным детским голоском:

Люблю твои губы, люблю глаза,

Смотри, зацелую, смотри, заколдую

И приворожу навсегда!

Мид поднялась ему навстречу — маленький бледный призрак девушки, которую он целовал только вчера. Он и теперь поцеловал ее и почувствовал, что она вся дрожит и холодна как лед.

— В чем дело, милая?

Но она молчала, и ее сотрясала дрожь.

Он опустился в кресло, обнял ее и стал тихонько покачивать.

— Ну, глупышка моя! Так что же все-таки случилось?

И тут он почувствовал, как ее хрупкое тело содрогнулось от рыданий. Плакала она беззвучно и по-прежнему не произносила ни слова.

— Мид, дорогая… да что же это с тобой? Может, перестанешь плакать и скажешь мне? Послушай, успокойся! Ты должна рассказать!

Да, она должна. И когда расскажет ему все, они уже больше никогда не будут сидеть вот так, вместе. Все будет кончено, забыто, похоронено раз и навсегда. Еще какую-то секунду, не больше, она будет чувствовать его тепло, силу, его любовь. А потом — все. И вот она оторвала голову от его плеча.

— Ты сказал, Джайлз… что не знаешь ее…

— Мало ли людей, которых я не знаю. Ты это о ком? И зачем обливаться слезами и дрожать, как желе?

— Карола Роланд… Ты говорил, что не знаешь ее.

— Имя какое-то странное, будто ненастоящее, Карола Роланд… Готов побиться об заклад, кем бы она там ни была на самом деле…

Мид выпрямилась, отодвинулась к подлокотнику и посмотрела Джайлзу прямо в глаза. Серые, широко раскрытые, потемневшие от гнева глаза, а сама она была бледна как полотно.

— Она сказала, что Роланд — не настоящая ее фамилия.

— Но, дорогая, это же с самого начала было ясно.

— Она говорит, ее фамилия Армитейдж.

— Что?!

— Она говорит, ты женат на ней.

Джайлз обнял Мид за плечи. Рука у него была тяжелая, сильная, и он так крепко сжал ее, что теперь наверняка останутся синяки.

— Ты что, с ума сошла?

Мид почувствовала себя немного лучше. Он был в ярости, он делал ей больно. Ей стало лучше. И она сказала громко и твердо:

— Нет. Так она говорит. И еще она показала мне письмо…

— От кого?

— От тебя. И почерк был твой. Там говорилось, что ты выплачиваешь ей по четыреста фунтов в год.

Хватка на плече не ослабла, но гнев перестал искажать его лицо. Глаза смотрели настороженно, жестко и вновь обрели синий оттенок.

— Четыреста фунтов в год? Нет, милая, кто-то точно сошел с ума. Надеюсь, что не ты и не я.

— Ну, так говорилось в письме. И еще там ты просил ее не пользоваться твоей фамилией, Армитейдж. И писал, что она имеет законное право на эту фамилию, но, если продолжит ее носить, никаких четырехсот фунтов ей больше не видать. Что дело того стоит. И что это твое последнее слово. И еще ты обращался к ней вот так: «Моя дорогая Карола».