Виолончелистка - Михаэль Крюгер

Добираться до музея нужно было на двух трамваях, так что я решил пойти пешком. На одной из малолюдных улочек, путь по которой был короче, я увидел неподалеку пожилого человека, прислонившегося к дереву. Старик медленно опускался на землю. Быстро подбежав к нему, я предложил помощь — я видел, что самому ему ни за что не подняться с покрытой пылью мостовой, на которой, задыхаясь, сидел старик.

— Где вы живете? — осведомился я, глядя прямо в его широко раскрытые глаза.

Пожилой человек, положив руку мне на плечо, к моему удивлению, ответил на безупречном немецком, указав на двери в доме напротив. Подхватив его на руки, я направился к указанной двери, после чего вынул по его просьбе ключ из кармана его пиджака и отпер дверь. Когда мы входили в прохладный подъезд, я краем глаза заметил Марию, стоявшую на улице неподалеку, однако никак не мог подать ей сигнал о своем местонахождении — старик, кряхтя, тут же потянул руку и захлопнул за нами дверь подъезда. Жил он на третьем этаже, лифт не работал. Он с незапамятных времен не работает, пояснил старик. Я каким-то образом ухитрялся подниматься по лестнице с ним на руках. Слава Богу, что хоть не тучный. Тогда я уже вряд ли отпер бы дверь — еще бы, с такой ношей. Перебрав с добрый десяток ключей, я все же заставил сложный запор поддаться.

А потом все предельно упростилось. Когда я возложил престарелого хозяина квартиры на софу, притащил лекарства из спальни, приготовил чай, жизнь снова вернулась к нему, и когда я сумел убедить его, что он, отбросив в сторону всякого рода угрызения совести и противоречия, вполне может рассчитывать на помощь незнакомца, старик сразу же принялся повествовать о своей жизни. Хоть он и знал многих, сам же известности так и не сумел добиться. И слава Богу, как он выразился, иначе не жить бы ему на этом свете. Выставлять себя на всеобщее обозрение ему мешала трусость, хотя он с младых ногтей был членом партии, вначале в Вене, а потом и в Берлине. С Артуром Кёстлером, с которым старик не так давно встречался, они вместе участвовали в гражданской войне в Испании. Он попросил меня взять с письменного стола книгу. «Дорогому Андрашу на память о гражд. войне в Испании».

О Лукаче он был нелестного мнения (отвратительный характер и мерзкий предатель), рассказал он мне и о показательных процессах, и о Бела Балаше, с которым в 1925 году они вместе написали сценарий фильма, который хоть и был продан, но так и не был снят, об Эгоне Эрвине Кише и Гансе Эйслере, хрипловатому и оптимистичному голосу которого он даже попытался подражать — при этом старик закашлялся, да так, что я, будучи его временным эскулапом, срочно потребовал сделать паузу в повествовании, однако старик лишь махнул рукой. Было видно, что в течение немалого времени он был обречен на молчание. И я видел, что костлявый старичок обрел во мне аудиторию, которой он вновь мог бы выложить свою биографию, предостеречь меня от нагромождения начатых и незавершенных дел, избавиться от которых потом не так-то просто. Все, по его мнению, имело политическую мотивацию — и ничто так и не доведено до конца. Жизнь, сплошь состоявшая из планов, идей социализма времен его юности, начиная от надежд на то, что в Америке фильм по его сценарию позволит ему встать на ноги и кончая деятельностью на венгерском радио, впрочем насчитывавшей всего три месяца. Тут нужна не одна жизнь, а целых сто, чтобы совершить нечто — сто к одному.

Я сидел в кресле, внимая ему. Открыл окно, чтобы впустить в затхлую комнату хоть чуть-чуть воздуха. Хоть на небе и были облака, ничто не предвещало грозы, которая избавила бы нас от зноя. Пока престарелый господин Андраш темпераментно излагал мне теории заката мира, на улице заметно прояснилось, и когда мне было дозволено подать суп, а себе бутылочку вина, жаркое повествование биографии охладилось вечерней прохладой.

— Всю мою жизнь я был вынужден общаться с мошенниками, переживать падения, унижения, — сообщил господин Андраш, — и сейчас мне ничего уже не остается, как убивать время, перечитывая мною же написанные книги. У власти сейчас безголовые, ленивые, бессердечнейшие и эгоистичные типы, безалаберная свора, спихнувшая историю на порочный путь.

Когда в голосе господина Андраша зазвучали сипловатые нотки, я стал прощаться. И тут мне вспомнилась Мария — она ведь уже не один час прождала меня у музея.

— Мне надо идти, — сказал я, — меня ждут, хотя вечерний концерт уже давно начался.

Я помог старику подняться на ноги, проводить меня до дверей с тем, чтобы он мог накрепко запереть их, и спросил его, что он думает о семье Марии.

Старик невольно присел, так огорошил его мой вопрос и так труден оказался для него ответ.

— Будьте осторожны, — дрожащим голосом выдавил он, — вся эта семейка в самых добрых отношениях с секретной службой. И если хотите избавить ее от несчастья, вам придется не отходить от нее.

Проговорив эту шифрованную фразу, господин Андраш попрощался со мной. Она продолжала звучать у меня в ушах, когда я пробирался по остывавшей мостовой будапештских улочек. Она преследовала меня, когда я входил в наше общежитие, она не отпускала меня и после того, как с переданным мне вахтершей посланием Марии в руках я тщетно пытался уснуть. Лишь на рассвете сон избавил меня от нее.

Я помнил, что улица, где располагался дом и квартира Пала Фридриха, идет от Дуная, то есть лежит буквально в паре шагов от дома, где проживал Лукач. Вот только отыскать ее мне никак не удавалось. Уже в третий раз после двух неудачных попыток я пытался разобраться в лабиринте улочек, каждый раз оказываясь на берегу Дуная, укутанный в плащ и преследуемый отнюдь не радостными мыслями о грядущем, которые изгонял, прислонившись к серому парапету набережной.

Я уже стал подумывать, уж не утопиться ли мне. И по мере того как перспектива отыскания нужной улицы таяла, вся моя затея, которую я еще утром возвысил в своем воображении до уровня беспримерной акции по спасению жизни, стала казаться мне ужасно комичной, поскольку втуне я вопреки здравому смыслу надеялся рассмотреть себя же самого с иной точки зрения. Все за и против, все эти метания то вперед, то снова вспять, грозившие разорвать меня на части, надлежало рассматривать в иной перспективе, лишь так можно было отыскать объяснение.

Кое-кто отправлялся ради обретения крохотного участка своей души в Индию, я же поехал в Будапешт и встретил там исполнительницу, будоражащая или, наоборот, умиротворяющая натура которой, как мне думалось, могла бы помочь мне расставить акценты внутренних самоограничений. И вот теперь, прислонившись к холодному камню и уставившись в черные воды, которые, покойно журча, бежали внизу, я заключил, что добился как раз обратного: я в известной степени вновь возвратился к своему прежнему «я» и поражался, с каким же малодушием и безволием я подвергал анализу последствия того, что мне предстояло, пока это предстоящее не рассыпалось на множество деталей, вдруг показавшихся мне до ужаса ошибочными, убогими и аморальными, и я уже был готов сломя голову бежать в свою казарму-общагу ради того, чтобы в привычном кругу продолжить дискуссию о связи музыки с общественными условиями.