Переландра - Клайв Стейплз Льюис

— Это нетрудно, — нетерпеливо прервал Рэнсом. — Если ваша Жизненная Сила так двойственна, что ее изобразят и Бог, и дьявол, для нее сгодилось бы любое вместилище. Что бы вы ни сделали, все ее выразит.

— Есть главное течение, — сказал Уэстон. — Надо отдаться ему, стать проводником живой, мятежной, яростной силы… перстом, которым она указывает вперед.

— У вас же дьявол был живой и мятежный.

— Это и есть основной парадокс. То, к чему вы стремитесь, вы называете Богом. А само движение, саму динамику такие, как вы, называют дьяволом. И вот, такие, как я, — те, кто вырвался вперед, — всегда становятся мучениками. Вы отвергаете нас — и через нас достигаете своей цели.

— Проще говоря, эта Сила требует от вас поступков, которые нормальные люди назовут дьявольскими. Так?

— Милейший Рэнсом, вы, я надеюсь, не опуститесь до такого уровня. Ведь и дьявол, и Бог — только две стороны единой, единственной реальности. Великие люди движут этот мир вперед, а величие всегда выходит за рамки обычной морали. Когда скачок свершится, нашу бесовщину назовут, на новой ступени, основой этики, но пока мы совершаем прорыв, мы — преступники, богоотступники, еретики…

— Как же далеко вы идете? Если Сила прикажет вам убить меня, вы послушаетесь?

— Да.

— Продать Англию немцам?

— Да.

— Выдать фальшивку за серьезное научное исследование?

— Да.

— Господи помилуй! — воскликнул Рэнсом.

— Вы все еще цепляетесь за условности, — сказал Уэстон. — Все еще копаетесь в абстракциях. Неужели вы не можете просто сдаться — всецело отдаться тому, что выходит за рамки вашей мизерной этики?

Рэнсом ухватился за соломинку.

— Постойте, Уэстон! — резко начал он. — Вы говорите, отдаться. Здесь мы, может быть, придем к соглашению. Значит, вы отрешаетесь от себя. Вы не ищете выгод. Погодите, погодите! Тут моя этика и ваша сходятся. Мы оба признаем…

— Идиот! — взвыл Уэстон. — Нет, какой идиот! — и он вскочил. — Вы что, ничего не понимаете? Все вам надо вогнать в эту старую дурацкую схему? «Я», «отвергнись себя»… Да это все тот же дуализм! Точная мысль не найдет различия между мной и Вселенной. Поскольку я — проводник Движущей Силы, мы с ней — одно. Понял, идиот? Понял, педант трусливый?! Я и есть Вселенная, я, Уэстон, — твой Бог и твой дьявол. Я всецело отдаюсь этой силе. Я призываю ее…

И тут начался кошмар. Судорога, подобная предсмертным корчам, исказила лицо Уэстона. Потом она прошла, на мгновение показалось лицо — прежнее, но с остекленевшими от ужаса глазами. Уэстон отчаянно закричал: «Рэнсом! Рэнсом! Христа ради, не давайте им!..» — и тут же закружился, словно в него ударила пуля, рухнул наземь и катался у ног Рэнсома, скрипя зубами, брызжа слюной, цепляясь за мох. Постепенно корчи утихли. Он лежал спокойно, глубоко дыша, в широко открытых глазах не было сознания. Рэнсом опустился на колени. Уэстон не умер, и Рэнсом тщетно гадал, что же это было — удар или приступ эпилепсии (ни того, ни другого он никогда не видел). Порывшись в багаже, он нашел бутылку бренди, вынул пробку и сунул горлышко в рот своему пациенту. К его ужасу, зубы разомкнулись и сжались, насквозь прокусив бутылку, но стекла Уэстон так и не выплюнул… «Господи, я его убил!» — пробормотал Рэнсом. Но лицо больного не изменилось, только у края губ показалась кровь. Судя по этому лицу, он не испытывал боли, или боль эта превосходила нашу способность к восприятию. Наконец Рэнсом поднялся, снял револьвер у него с пояса и, спустившись к берегу, забросил его в море.

С минуту он постоял там, вглядываясь в залив и гадая, что же теперь делать. Потом повернулся, поднялся на поросший травою холм, замыкавший долину слева, и оказался на ровной площадке, откуда открывался вид на морс. Волны вздымались высоко, и золото их сменялось бесконечной игрой теней и света. Сперва он не мог различить плавучие острова. Но вот то там то сям появились по всему океану верхушки деревьев, словно подвешенные к небу. Волнение уносило их все дальше, и едва он это понял, они скрылись в глубокой ложбине между волнами. Сможет ли он снова попасть на эти острова? Одиночество потрясло его и тут же сменилось разочарованием и гневом. Если Уэстон умрет, или даже если он выживет, он останется с ним один на один на земле, отрезанной от прочего мира, — то от какой же опасности он, Рэнсом, должен уберечь Переландру? Вспомнив о себе, Рэнсом почувствовал голод. На Твердой Земле он не видел ни фруктов, ни тыкв. Может быть, это западня. Он горько усмехнулся — с каким глупым ликованием променял он нынче утром плавучий рай и его дивные рощи на эту жесткую скалу! А может быть, эта земля не бесплодна? Несмотря на усталость, Рэнсом решил поискать пищу, но едва он повернул прочь от берега, быстрая смена красок возвестила о приближении ночи. Он заспешил назад, но когда спустился в долину, роща, где он оставил Уэстона, казалась просто темным облаком. Прежде, чем он вошел в нее, наступила непроглядная ночь. Он попытался найти ощупью путь к палатке, и тут же сбился. Пришлось остановиться и сесть. Раз-другой он окликнул Уэстона, но тот не ответил. «Все-таки хорошо, что я забрал у него револьвер, — подумал Рэнсом. — Что ж, qui dort, dine2, подождем до утра». Он лег, и покрытая мхом земля показалась ему куда менее удобной, чем уже привычная почва островов. И это, и мысли о человеке, лежавшем неподалеку с осколком стекла в стиснутых зубах, и сумрачный рокот волн, разбивавшихся о скалы, все не давало ему уснуть. «Если бы я жил на Переландре, — пробормотал он, — Малельдилу не пришлось бы запрещать мне этот остров. Глаза бы мои на него не глядели».

Спал он беспокойно, видел страшные сны и проснулся поздно. Во рту пересохло, шея болела, он был совсем разбит. Это настолько отличалось от уже привычных пробуждении, что на мгновение ему показалось, будто он очутился на Земле, а вся его жизнь на плавучих островах в океане Утренней Звезды — просто сон. Воспоминание об утрате было почти невыносимо. Он присел и вновь ощутил, что все это — наяву. «И все-таки это очень похоже на сон», — подумал он. Голод и жажда напоминали о себе, но он счел своим долгом сперва позаботиться о больном, хотя и не надеялся ему помочь. Он огляделся. Роща серебряных деревьев была на месте, но Уэстона нигде не было видно. Он взглянул на море; ялик тоже исчез. Он подумал, что в темноте забрел не в ту долину, и отправился к ближайшему ручью утолить жажду. Подняв голову от воды и радостно вздохнув, он увидел деревянный ящик, а рядом — две консервные банки. Думал он сейчас медленно, и не сразу понял, что находится в той самой долине, а уж тем более — почему ящик пустой. Но возможно ли, в самом деле, что в том состоянии, в котором он его оставил, Уэстон оправился настолько, чтобы среди ночи уйти, да еще с поклажей? И неужели он решился выйти в морс на хрупком ялике? Правда, за ночь шторм (для Переландры — просто зыбь) улегся, но волны все еще были немалые, так что физик никак не мог покинуть остров. Должно быть, он пешком ушел из долины, а ялик нес на себе. Рэнсом решил найти Уэстона — врага нельзя терять из виду. Если Уэстон пришел в себя, он, конечно, замыслил что-нибудь плохое. Рэнсом не был уверен, что понял толком его дикие речи; но то, что он понял, ему очень не понравилось и он подозревал, что туманные разглагольствования о духовности обернутся чем-то похуже немудрящего межпланетного империализма. Правда, нельзя принимать всерьез все, что человек наговорит перед припадком, но и без этого немало оснований для страха.