Иван Калита - Юрий Торубаров

— Василий, ты слышал, что пронский князь продаёт сёла?

— Что, с ханом не может расплатиться? — ухмыльнулся боярин.

— Похоже, что так, — ответил Иван Данилович.

— Ты, князь, решил брать? — спросил боярин.

— Ты помнишь слова Иакова, которые очень ценит Пётр: «вера без дел мертва».

Боярин кивнул.

— Сейчас многие поговаривают, что пора освободиться от татарского ига, — продолжал князь, — а как освободиться?

Василий молчал. Он был удивлён разговором, затеянным князем. Раньше он синего подобного не слышал, хотя многие князья не скрывали своих намерений. Боярин уже подумывал, что Ивану Даниловичу нравится такая жизнь. Оказывается...

— То-то! — торжествующе произнёс князь. — Если мы соберём и двинем на Узбека двадцать полков, он выставит против нас в десять раз больше. И чем кончится этот героизм? — и сам ответил: — лишними смертями и новой данью, которая прижмёт смерда к земле в три погибели.

Боярин поддержал князя:

— И тот побежит в Дикое поле.

— Вот-вот! — кивнул Иван Данилович.

— Князь, что я тебе скажу, а ведь копить силу начал ещё твой отец, царство ему Небесное. Мудрый он был человек, когда стал подгребать под себя. Помнишь, как пленил Константина Романовича и отхватил пол княжества Рязанского?

Иван Данилович только усмехнулся, потом сказал:

— А мой брат Юрий?

— Да, да, — поддержал его Кочева, — тоже пленил можайского князя Святослава Глебовича.

— Вот так-то, без особых войн набирается сила. — Князь с улыбкой спросил у боярина: — будем брать эти сёла?

— Будем!

Князь, довольный, рассмеялся:

— Так-то. Галич, Углич, Белоозерье тоже будут наши.

Алим в это утро проснулся раньше обычного. Да и ночь прошла у него прескверно, потому что наступал день, когда надо было прощаться с парнями.

Какое-то время Алим пролежал с открытыми глазами. Потом встал босыми ногами на пол. Парни спали крепко. Андрей лежал на боку, лицом к стене. Митяй разбросал руки. Дед долго, с жалостью смотрел на них, потом зашлёпал к выходу. День только занимался. Над восточной стеной леса показалась узкая розовая полоса. Похоже, солнце приоткрыло один глаз, рассматривая свои владения: не случилось ли чего там. Окружающий лес наполнялся гомоном птичьих хоров. Алим всегда любил эту лесную музыку. Но сегодня было не до неё.

Он спустился к реке, подошёл к ладье. Зачем-то перевернул и проверил каждый законопаченный и залитый шов. Брака не нашёл. Проверил и вёсла. Потом сел на нос ладьи и стал смотреть на реку. Вода была мутной, так же мутно было в его голове: «Уходят хорошие парни, — с жалостью подумал он, — один даже родственник». И тут же задал себе вопрос: хочет ли он в действительности так, бобылём, окончить свою жизнь? У него есть деньги, много. И вдруг что-то одёрнуло его и мелькнула довольно странная мысль: «Уж не думаешь ли ты, старик, составить им братчину?» Он поднялся. И тут в спину ему словно вогнали нож. Боль опоясала поясницу. Старик, потирая её, рассмеялся: «Куды мне за молодыми, — от боли снова присел. — Нет, пусть выбирают свой путь без меня. Вот только Андрей. Допустим, вернётся. А не схватит ли его Иван, да не вздёрнёт на первом суку? Ведь напел, точно напел его дядька московскому князю. Кто за него заступится? Нет. Нет ему пока пути назад. А путь один: в Дикое поле». Ударив себя по ляжкам, он осторожно встал и поспешил к землянке.

Пока Алим предавался размышлениям, парни уже поднялись и собирались в путь. Мешок, который они должны были взять с собой, был весьма тощ.

— Нуть, — промолвил дед, — вы чё не берёте яды, как надобноть. Не дай-то бог, а вдруг татарва клятая, аль вой Ивановы нагрянут. Ну, что делать-то будити?

Он потряс мешковиной.

— Надоть яды-то брать поболе. Вдруг путь проляжеть до Дикого поля. А?

Парни неловко пожали плечами.

— Тыть, — он посмотрел на Митяя, — ступай собаку покорми, да лодку подтяни повыше.

Когда они остались одни, Алим взмахом руки пригласил Андрея сесть рядом.

— Знашь, — произнёс старец, — а ты стал мне вроде сына.

Глаза его заблестели. Андрей растерялся:

— Тогда я... могу остаться.

Алим посмотрел на парня. Что творилось у деда в голове, трудно сказать, только он в раздумье покачал головой.

— Нет. Митяя не бросай. Он те лучше брата. Да и чё те со мной, стариком. Скука. Уж иди своей дорогой. Только тово... пока назад не надоть. Боюсь. Я те говорил, Яван — строгий князь. Не успешь и подумать, как верёвку на шею оденуть.

Эти слова напомнили Андрею и дядькин крик: «Камень на шею и в прорубь!» От такого воспоминания его даже покоробило.

— Так, значит, дорога одна?

— Да. В Дикое поле. Я те говорил, тамо хорошо. Воля вольному. Правда, всяко будить. Мне приходилось обутки... варить. Больше жрать нече было. Вот так-тоть. Атамана слухай. Но и сам тово... поставь ся, чтоб не мыкали. Ты парень здоров, силёнкой бог не обидел. Да и голова твоя светла. Бог даст, сам атаманом будешь.

Загремел сапогами Митяй и, войдя в землянку, ошарашил:

— Река-тоть подыматся. С чаво? — он стал говорить многие слова как Алим.

— В верхах-то дождить, вот и вода преть, — пояснил Алим, — ну, — и он рукой показал на стол, где стояла еда.

Парни удивились, когда дед выставил кубки и бочонок с жидкостью. Он зубами вытащил пробку и разлил содержимое. Медовуха была выдержана и легко ударила в голову. Наливая по второй, Алим сказал:

— Признаюсь, дети мои, — он заговорил на родном языке, — что мне очень жалко расставаться с вами. И хочу напомнить, что Дико поле любит сильных, смелых, верных. Не поддавайтесь искусителям и сладкоголосым. Они первые и предают. Не отталкивайте прямых и грубых. Они надёжнее и вернее. Эх, скинуть бы мне лёг пятьдесят, повёл бы я вас знакомыми тропами, научил многим хитростям. Но... не судьба. Помните одно: жалости к врагу у казака нет. Но за друга он жизнь отдаст. Нет честнее казака. Одним словом, казацкой вам удачи!

Свой кубок Алим пил долго, старательно и вроде бы больше ничего не хотел говорить. Когда, наконец, кончил пить, подолом рубахи отёр усы, бороду и проговорил:

— Лучше не свыкаться, коли приходится расставаться. Но знайте: это всё, — он расставил руки и повернулся кругом, — ваше.

Затем вытащил хранившуюся на его груди вместе с крестом миниатюрную иконку.

— Ета иконка, — произнёс он, глядя на неё, — из самого Русалима. Говорили, что её держал в руках Сам, — и поднял вверх палец. — Она верно хранила меня. Дай-то бог, чтобы это было и с тобой. Береги её пуще глаз своих, — и надел её Андрею на шею. — Да храни тя Бог, — с этими словами он перекрестил его. — А те, Митяй, — он пошёл в тёмный угол, вынес оттуда нательный крестик и надел его на Митяя, — ён тожесть оттудова и будить тя беречь. Да хранит и тя Бог, — и тоже перекрестил его.