Клеймо - Сесилия Ахерн

– Зеленое, – говорит мама, разворачивая самое красивое платье, какое я видела в жизни. – Цвет природы, юности, надежды, весны.

Не целиком зеленое: на этом платье изображен очень красивый пейзаж, тут и листья, и цветы, и экзотические птицы, сама природа, все, что есть в ней прекрасного.

– Но и цвет зависти, – напоминает мистер Берри, поправляя свой шелковый зеленый галстук. – И пусть все Заклейменные, сколько их есть в стране, завидуют! – с усмешкой добавляет он. – Настал твой день, дорогая Селестина: ты уйдешь отсюда таким же незапятнанным совершенством, как пришла.

Глупые выкрутасы, думаю я. Такой, как была, я уже никогда не стану. Но, может быть, в одном он прав: меня начали судить, как только доставили сюда, и будут судить, когда я выйду. Правильно говорит дед: конца этому не предвидится.

Выходя из камеры, я все же оглянулась на Кэррика, не будет ли от него хоть какого-то знака. Он вскочил, оглядел мое платье сверху донизу. Словно раздел меня глазами, а я и шелохнуться не могла.

Потом он кивнул. Кивнул на прощание, на удачу, толком не поймешь, но без гнева, и я кивнула в ответ. И постаралась запомнить его лицо, ведь мы видимся в последний раз, дальше наши пути расходятся.

Папа, мама, я, мистер Берри, по обе стороны от нас Барк и Тина, мы остановились перед закрытыми двойными дверьми. Что-то там готовится, Барк и Тина прихватили с собой полицейские щиты, и мистер Берри занервничал, уже пятый раз выравнивает свой зеленый галстук. Всем что-то известно, только мне ничего не сказали. Двери распахнулись, и я увидела, что и толпа, и охрана со вчерашнего дня выросли по меньшей мере вдвое и столько же прибавилось корреспондентов. Толпа вытеснена за ограждение, на охране шлемы, в руках, обтянутых красными кожаными перчатками, красные щиты. Грохот толпы непереносим, отдельные выкрики не разобрать, но, если загнать гнев в сосуд и перекатывать, вот так это могло бы звучать, когда чуть приоткроешь крышку.

Банка неизвестно с чем вылетела нам под ноги, из нее идет пар, охрана поспешно подхватила ее, а мы ускорили шаг. Мама сегодня ни малейшего замешательства не обнаруживает, голова вздернута, подбородок задран, и, хотя мне-то хочется не отрывать взгляд от земли, она вынуждает меня брать с нее пример. Если внутри я слаба, постараюсь хотя бы выглядеть сильной, как она.

Одни кричат, проклинают меня за то, что я достойна Клейма, другие за то, что дурно отношусь к Заклейменным. Одно у них общее – ненависть ко мне, все они будут рады, если меня осудят, и прижгут, и изгонят из общества. Прав дедушка, никто не окажет мне поддержку, они дают волю собственным чувствам, лупят меня, как боксерскую грушу. Не знаю, сумеют ли Боско и Пиа убедить читателей и зрителей в том, что я – героиня Трибунала. Судя по той реакции, которую я вижу, кто-то обречен на поражение, и это я.

Несмотря на охвативший меня ужас, я продолжаю оглядываться, пытаюсь соотнести выкрики с лицами, чтобы не так страшно было. Вижу, как Пиа Ванг ведет репортаж с подиума: как всегда, безукоризненно одета, идеальная прическа, вблизи она еще больше похожа на фарфоровую куклу, чем на экране. Уже знакомая женщина с короткой стрижкой вновь уважительно кивает мне. Странного облика мужчина у самой баррикады посылает воздушный поцелуй. Что-то в его облике неуловимо знакомое, хотя я уверена, что никогда прежде его не встречала. Бородатый, с длинными хипповскими волосами, но с виду чересчур молод для столь буйной растительности. И детская шапочка, шерстяная, в виде головы слона. Большие слоновьи уши свисают ниже его мочек, а посреди лба торчит хобот. Нелепый наряд для взрослого человека, да и не по сезону, уже тепло. Проходя мимо, я присматриваюсь к слоноголовому, он мне подмигивает, и я узнаю эти голубые глаза. Арт! Я же знала, что он найдет способ прийти! Я замираю на месте, но мама и мистер Берри тянут меня дальше. Я вспоминаю шуточку про слона из его записки. Так это был намек на слоновью шапочку, это он старается меня развеселить. Смеяться в моем положении все равно не тянет, но хоть приободрилась. Сдерживаю улыбку.

– Селестина! Я – Пиа Ванг из News-24! – кричит журналистка. На меня направлена камера, вспыхнул красный глазок. – Мы в прямом эфире, помаши рукой всем, кто думает о тебе.

– Улыбнись! – сквозь зубы командует мистер Берри, и я поднимаю голову к камере на подиуме и слегка машу рукой, чуть-чуть улыбаюсь. Так, чтобы не подумали, будто я от этого удовольствие получаю.

Как и вчера, из толпы много чего летит в нас, однако полицейские щиты почти все успевают отразить на лету. И все-таки платье мне запачкали, но на этот раз мама подготовилась, как только мы заходим внутрь, она достает салфетки, чистящее средство, и вот я снова без пятнышка, без изъяна. И все-таки мы все перенервничали. Мистер Берри попросил воды и старается отдышаться. Мама кинулась в туалет.

Папа отводит меня в сторону.

– Чем бы сегодня дело ни кончилось, помни, я люблю тебя, доченька. Я буду гордиться тобой, что бы ни произошло, – говорит он настойчиво.

– Хорошо, папа.

Он оглядывается по сторонам, напряженный, не может решить, добавить ли что-то еще.

– Ты лучше скажи, – тихо прошу я.

– Я все больше помалкиваю, твоя мама думает, что так правильнее, а мне все-таки кажется, правильнее сказать. Дело в том… Ты, пожалуйста, не думай, что из-за меня ты не можешь… не можешь сказать, что думаешь. Ты меня поняла? – Он смотрит мне пристально в глаза, изнуренный, похоже, все эти дни не спит, глаза налились кровью. – Боб хотел отстоять свою позицию на работе, хотел высказать собственное мнение, и вот… он был за это наказан. Вместо него пострадала Ангелина. Это послужило предостережением для всех нас. Но я буду защищать тебя, что бы ни случилось. Мне наплевать, я готов запускать в эфир любые новости, как скажет Креван, это моя работа, и я пытаюсь уберечь Саммер, тебя, Джунипер, Эвана, но ты – не будь как я. Ты поступай так, как ты должна.

Сейчас? Он говорит мне это сейчас? Что Ангелина Тиндер заклеймена потому, что Боб хотел высказать свое мнение? И как только папа это сказал, я поняла, что давно уже это знала, что в глубине души все поняла, но тоже боялась сказать.

Я сглатываю слюну, киваю, почти напуганная его пылающим взглядом, тем, как крепко он ухватил меня за руку. Я понимаю, папа хочет помочь, но я сбита с толку, недоумеваю: как бы он хотел, чтобы я поступила? Ведь мы все вроде бы решили лгать.

Чтобы избежать Клейма, придется подставить того старика из автобуса.

Чтобы не изменить себе, я должна принять Клеймо.

Мне всего семнадцать лет, и, хотя я отстаивала перед родителями свою самостоятельность, к таким решениям я еще не готова. Так я и вошла в зал суда – разум в смятении, крепко сколоченный план рассыпается. Я уже не понимаю, что хорошо, что плохо. Это я-то, всегда такая уверенная. Черное и белое расплываются грязным серым пятном.

Я озираюсь в поисках Арта: хотя мы только что расстались, он в своей шапочке-маске оставался снаружи, я надеялась, что он просочится и сюда вместе с публикой. Глянув в дальний конец зала, я с трудом поверила своим глазам: там стоял Кэррик, кепка низко надвинута на лоб, руки сложил на груди, плечи задрал, точно он страж у двери. Мы встретились взглядами, но не подали виду. Он даже и стоит сзади, среди Заклейменных, словно один из них. Я очень тронута, я чуть не плачу от того, что он пришел сюда. Сам ли он так решил или его заставили смотреть, как меня будут судить, ведь заставили же они нас слушать вопли того мужчины, когда ему выжигали Клеймо? А если заставили, то, значит, ему таким образом хотят преподать еще один урок. Либо он пришел поддержать меня, либо его мной запугивают.