Над темной площадью - Хью Уолпол

— Ну, мистер Ган, позвольте узнать, что вы тут делаете, — сказал он.

Я улыбнулся:

— Все в порядке, Пенджли. В настоящее время я в гостях у Осмунда.

— Вовсе не в порядке, — возразил он, — я договорился с Буллером и Осмундом, у меня к ним дело. Остальные тут ни при чем.

— Совершенно верно, — согласился я. — Конечно, это дело не мое, и я здесь не останусь, если во мне не будет надобности. Но Осмунд будет минут через двадцать. Так что нам придется немного потерпеть друг друга.

Он окинул меня покровительственным взглядом с большой долей презрения:

— Надо же, вы снова появились. Пару раз слышал о вас. Дела-то у вас неважные, верно?

Ссориться с ним я не хотел, это пока не входило в мои намерения. Мне надо было еще кое-что из него вытянуть.

— Верно, — ответил я. — По правде говоря, совсем неважные. Между прочим, как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Узнав, что вы придете, я подумал: может, у меня тоже будет возможность побеседовать с вами в частном порядке. Не знаю, что вы собираетесь предложить Буллеру с Осмундом, но вот чего я не возьму в толк: если это дело, по-вашему, стоящее, то почему бы вам не привлечь и меня?

Поистине нет границ человеческому тщеславию! Только что он поглядывал на меня крайне подозрительно, но одно мое льстивое словечко, и вдруг — вот до чего непомерно было его самомнение! — все его подозрения мгновенно рассеялись. Однако презрение ко мне усугубилось.

Пенджли потирал руки, точнее, только свои длинные, тонкие фаланги пальцев.

— Значит, вы совсем на мели, верно? Что ж, это меня не удивляет… — Он перешел на доверительный тон. — Послушайте, а вы ведь можете кое-что мне прояснить. Я понимал, что, предлагая эту встречу, в какой-то степени иду на риск. Осмунд с Буллером получили по заслугам за ту кражу. Да их и так бы поймали. Понятно, что после этого они вряд ли питают ко мне особо дружеские чувства. Разумеется, с моей стороны было немного смело предлагать им встретиться со мной, но сегодня я нахожусь здесь именно с этой целью. Я рисковал всю жизнь, но мне всегда это сходило с рук. Скажите мне, Ган, они все еще злятся на меня из-за того старого дела?

— Да, они сердились на вас некоторое время, — сказал я. — И это естественно. Они никак не могли понять, зачем вы так с ними поступили, зачем выдали их.

— У меня были на то свои причины, — важно напыжась, ответил он. — Между прочим, я не сделал им ничего плохого. Ведь их все равно поймали бы. В этом деле они просто младенцы. А себе я здорово помог. Тогда у меня все так складывалось, что мне обязательно надо было подыграть полиции.

— Понимаю, — отозвался я, кивнув головой, — очень разумно с вашей стороны.

— Так вы думаете, они больше не злятся на меня?

— Ну, видите ли, — отвечал я, — это было так давно. Нельзя же держать камень за пазухой всю жизнь, это бессмысленно.

Похоже, ему сильно полегчало от моих слов.

— Я и сам так думал, — произнес он, с характерной для него манерой засасывая слова вместе с воздухом.

— И все же, — продолжал я, — не уверен, что теперь они охотно доверятся вам.

— О, им нечего бояться, — сказал он. — На этот раз я их не выдам. Наоборот, их ждет очень выгодное дельце, очень, очень выгодное.

— Какого же рода это дельце? — спросил я, возможно, чуть нетерпеливее, чем следовало бы.

Он посмотрел на меня своими злющими, узенькими глазками и покачал мерзкой своей головенкой.

— Спешить не надо, — отрезал он. — Я ведь пока не сказал вам, что беру вас в долю, — и он самодовольно ухмыльнулся, — однако я рад, что они образумились. Им нужен мудрый руководитель, человек с мозгами, вот кто им нужен. Буллер не дурак, если его научить, как надо действовать. Но вот Осмунд — никогда я не мог понять, умный он или нет. Вечно витает где-то. Сам не знает, что творит. Но в этот раз он будет знать, что делать, и должен будет делать именно то, что ему говорят.

Я постарался донести до вас общий смысл его речей и тон, в котором шла беседа, но, честное слово, если бы я не слышал собственными ушами все то, что он говорил, я никогда не поверил бы, что он осмелился на такую наглость. Мне стало ясно, что у Пенджли, как у любого настоящего преступника, гордыня, наглость и бахвальство столь велики, что это уже перешло в своего рода помешательство. Именно безмерное себялюбие, самомнение и убежденность в том, что они не такие, как все, а исключительные, по-иному устроенные, видимо, и есть та пружина, которая толкает подобных людей на преступные деяния, но она же в итоге приводит их к неминуемому крушению. Может быть, это правда и они действительно сделаны из другого теста, не то что все остальное человечество; их правила и мотивы, которыми они руководствуются в повседневной жизни, равно как их устремления, желания, победы и поражения, принадлежат — на уровне их сознания, духовно и физически — другой планете, планете темной, чуждой нам и оттуда, издалека, мерцающей своим губительным, непостижимым, мрачным пламенем.

Зло безосновательное, зло в чистом виде встречается крайне редко. Поэтому Пенджли представлял для меня изумительный объект наблюдения. Объект редкий — и все же, если поразмыслить, отнюдь не редкий. Я имею в виду, что любой дурной человек, в котором нет ни стыда ни совести, именно этим их отсутствием нас и привлекает. Нам кажется, что мы тоже вполне можем быть такими, а почему бы и нет? Что нам мешает однажды взять и отбросить всякие там угрызения совести или колебания чисто морального характера, и тогда — пожалуйста, вот мы уже ничем от них не отличаемся. И как прекрасно мы могли бы, воспользовавшись этим, преуспеть в делах и зажить себе в ус не дуя. Если говорить об этих двух эпохах — предыдущей и теперешней, послевоенной, то разница не в том, что наше послевоенное общество какое-то особенно аморальное, дерзкое и распущенное. Просто люди реже, чем раньше, прибегают к здравым соображениям, которые заставили бы их воздержаться от глупых, неблаговидных и вредоносных поступков и дел.

Пенджли говорил и говорил, и я вдруг начал ощущать, что под воздействием его слов в закоулках моего существа как будто бы зашевелились некие хищные твари, доселе там мирно дремавшие. Да, да, они были во мне, и, дай я им волю, их расплодилось бы еще больше. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: меня ужаснуло в Пенджли не то, что он был мне, как воплощенное зло, чужд и далек; нет, весь ужас был в том, что он был мне чем-то близок и очень понятен. Напрасно мы считаем, что зло незаразительно. Оно так же заразительно, как корь или скарлатина, а порой так же желанно и упоительно, как щедрый ужин для изголодавшегося желудка.

Пенджли никогда не позволил бы себе разоткровенничаться в непринужденной беседе со мной, если бы так глубоко меня не презирал. В его представлении я был нищий, безмозглый кретин, полное ничтожество. Но это была именно та, особенно им ценимая, аудитория — состоящая из людей много ниже его (как он считал) по положению, людей, которые способны лишь восхищаться им, будучи существами совершенно безответными и безвредными.