Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

– А цены?! – тихоголосо возмутился Карпов и для сравнения привел тогдашние и теперешние цены на бензин, попутно заметив, что пива или чего покрепче он уже больше тридцати лет не пил.

– Ничего себе! – изумился Колобов. – Как же ты так, дядь Саш?

– А вот так. Ехал как-то утром: солнышко светит, трасса ровнехонькая, впереди Ленинград – благодать Божия, одним словом. А я улыбнуться даже не могу: башка трещит с похмелюги. Ну, тогда я и дал зарок, что всё – ни грамма больше.

– А кому дал зарок? – заинтересованно спросил Павел.

– Просто дал зарок. Себе, наверное. По-моему, если мужик что сказал, то должен сделать – иначе он не мужик.

– Здорово! – восхищенно воскликнул Михаил, помолчал и, ехидно ухмыльнувшись, спросил: – И так-таки ни разу ни грамма?

– Да.

– А женат ты уже был?

– Нет еще, я года через три после того женился.

– И неужели ж ты, дядь Саш, на собственной свадьбе ни грамма не выпил?! – с торжественной риторичностью вопросил испытующий.

– Ни грамма, – ответил Саша и с усмешкой добавил: – Нам, даже когда бокалы били, вместо шампанского лимонад «Буратино» наливали.

– «Буратино»!.. – и Колобов громогласно расхохотался, скрипуче корчась на кровати и колотя ладонью по ляжке; Павел тоже засмеялся.

– Что?.. – вскинулся старичок Иванов и, когда взгляд его прояснился, загнусил: – Совести у вас нету – поспать не дадут…

– Прости, дядь Коль, – извинился толстячок, просмеиваясь. – Ты знаешь, какой среди нас трезвенник есть?

– Знаю, знаю… Он у нас святой. Он на свадьбе только лимонад… Слышали…

– До тихого часа, между прочим, еще двадцать минут, – заметил Карпов.

– Слышали… – повторил старичок, закрыл глаза и стойко перенес новую волну хохота.

– А как там, в Ленинграде? – спросил чуть позже Колобов с тем чистым любопытством, с каким спрашивают внуки, сидящие на дедовых коленях.

– Очень красиво. Сейчас он уже, правда, Петербург – в Петербурге я не был. Но в Ленинграде самое красивое место – это Эрмитаж. Я всегда по нескольку часов выкраивал, чтобы сходить. Есть там один такой зал… ну-ка… да, как войдешь – налево, на второй этаж – и снова налево. Он огромный, весь белый с золотом и с огромными хрустальными люстрами. Там есть такие часы-павлин: огромная золотая клетка, а внутри дерево, трава, грибы, сова и павлин… Всё из золота, и каждый час павлин вертит головой и распускает хвост. А еще из этого зала есть выход в сад, на втором этаже настоящие деревья растут, трава, цветы – висячий сад, чудо света!

– Бывает же такое… – потрясенно пробормотал Михаил. – А где ты еще был, дядь Саш?

– Да весь Союз, почитай, объездил. В Грозный съездить только не получилось, жалко. А сейчас там война.

– У меня брат недавно из Чечни вернулся, денег много привез.

– Сколько?

Колобов сказал.

– Прилично.

– Он контрактник, им платят. Он сразу машину купил, «Волгу» новую, погулял хорошо. Еще он две гранаты привез: одну у мамы в деревне взорвал – рыбу глушил, а другую бережет на всякий случай.

– Опять на войну не собирается?

– Хватит, навоевался.

– Молодец.

Павел заинтересованно слушал.

– А вот я когда в армии служил, мне денег не платили. Но до чего здорово там было! – произнес Колобов с внезапным воодушевлением, и приятственные воспоминания прозрачно засквозили в его взгляде. – Я на китайской границе служил, на заставе. Эх, там и природа! И охота, и рыбалка, и грибы с ягодами. Здесь ты с удочкой, с бредешком – если ведро наловишь, то это уж очень хорошо. А там речка шириной метра два и снастей никаких не было, а рыбы – ужас. Мы прямо брали бочку и сетку-рабицу, и этой сеткой просто черпали рыбу и черпали. За час полную бочку начерпывали. Зубров били, медведей были. У медведей лапы отрубали, а остальное – волкам, из когтей кулоны делали.

– А шкуры что же? – поинтересовался Карпов и, заранее ужасаясь чужой бесхозяйственности, спросил: – Неужто не снимали?

– Не снимали, дядь Саш. Мы их выделывать не умели. Беличьи шкурки, правда, брали на стельки для сапог, но они быстро трескались, вонять начинали – дня на три хватало, а потом выбрасывали. Зато как этих белок стреляли – обхохочешься. Солдаты вместо собак были: собаки лают, как белку увидят, а мы: «Товарищ старший лейтенант, белка!» Он ее из мелкашки – бац: «Подбирай!» – Михаил тихо рассмеялся.

– Как-то не похоже на армию, – недоверчиво заметил Слегин.

– Просто на границе, поэтому и вольности такие. Нас вместе с офицерами и двадцати человек не насчитаешь, начальство далеко, так что мы летом по полдня в одних майках ходили. Да это еще что – рядом метеостанция была, и там метеоролог жил, бобыль. А патроны от автоматов подходили к его карабину – вот мы и меняли патроны на бражку. Хорошо!.. А как я там ел – я так нигде не ел. И кормили, и охота-рыбалка, и еще на собак отпускалось по 5 кг сала в день – ну, сала они, конечно, не видели, им и так хватало…

Павел заснул с улыбкой, и последним, что он слышал наяву, было: «Местные там чай странно пьют: мы – с сахаром, а они – с солью».

– Действительно, странно: они – с солью, мы – с сахаром, а ты, Павел, – безо всего, – произнес потусторонний знакомый.

– Чего тебе? – спросил человек, боеготовно сконцентрировавшись и попутно творя Иисусову молитву.

– Да ничего особенного, пришел засвидетельствовать почтение, – рассеяно ответствовал бес.

– А еще что?

– А больше ничего. Елену ты уже видел сегодня – почему бы и мне не заглянуть… Для полноты впечатления.

– Но тебе же, наверное, побеседовать хочется… Раз уж заглянул.

– Вовсе нет. Тебе хотелось бы беседовать с субъектом, который истошно орет и размахивает дубиной? Вот и я с молящимся человеком говорить не расположен. До встречи, приятель.

Учтиво осклабившись и откланявшись, искуситель покинул сон Павла Слегина.

* * *

– Колобов, четырехсотая палата, спуститесь вниз, к вам пришли. Колобов, четырехсотая, спуститесь вниз. Колобов, четырехсотая.

Все динамики на этаже пронзительно щелкнули и смолкли. В первые дни Павел вздрагивал, слыша подобные громогласные призывы: ему представлялось, что он в троллейбусе и что незримый водитель всё объявляет и объявляет очередные остановки… Потом эта страшноватая ассоциация сменилась более нейтральной, и больной уже не вздрагивал.

Михаил поспешно сложил в сумку пустые банки, надел спортивную куртку и вышел из палаты. У самых дверей он разминулся с человеком, одетым в пушистый, можно даже сказать курчавый, шерстяной свитер, синие джинсы и тапочки. Поверх серого свитера была повязана куцая белая накидка, сбившаяся назад и подрагивающая при ходьбе наподобие сломанных крыльев.