Жизнь прекрасна, братец мой - Назым Хикмет

* * *

Я в Батуме, в парке. Озеро в парке сверкает на солнце. Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся посмотреть: Рашид. Я опешил. Он бросился мне на шею. Рашид, который в Анкаре, в театре Отелло-Кямиля играл Яго.

— Что ты делаешь в Батуме? — спросил я.

— Приехал к большевикам, — сказал он. — Мир будет принадлежать им.

Он не спросил, что я здесь делаю, и не удивился, что меня встретил. Дал адрес своей гостиницы. Я не сказал, что остановился в гостинице «Франция», но спустя неделю он пришел в наш номер. Работаю в газете, сообщил он. Я познакомил его с членами зарубежного бюро турецкой компартии. Он ушел. Вернулся через месяц. Сообщил: стал главным редактором в газете. Батум — столица Аджарской советской республики. Большинство аджарцев — мусульмане. Говорят по-турецки. На турецком выходит и газета. Вот в этой газете Рашид и стал главным редактором. А мы выпускаем журнал «Профсоюз» и засылаем его в Анатолию и Стамбул на лазских баркасах.

В тот вечер, когда Рашид пришел в зарубежное бюро в последний раз, пропала печать. Печать была в ящике стола. Ящик был закрыт на ключ. Замок был взломан. Я выходил с Рашидом и лишь через три-четыре часа вернулся. Окно с балконом было вскрыто снаружи. Мы сообщили в ЧК, и на следующее утро меня туда позвали. За деревянным столом сидит человек с черными усами, в пенсне. Говорит по-турецки с азербайджанским акцентом.

— Печать вы не крали, — сказал он. — Зачем ее красть? Она у вас и так под руками. Кого вы подозреваете?

— Никого не подозреваю.

— Ваш дед был пашой, а отец — крупный чиновник. Энгельс был фабрикантом. У Мустафы Субхи отец — тоже паша.

— А вы похожи на товарища Мустафу Субхи.

— Оказывается, я похож на хорошего человека, — улыбнулся он.

Если бы он сказал: «Оказывается, я похож на великого революционера, товарища, погибшего как герой», — я бы понял, но когда он просто сказал: «Оказывается, я похож на хорошего человека» — он так и сказал по-азербайджански, — я удивился.

* * *

На Москву льют весенние дожди. То ли в десятый, то ли в семнадцатый раз я рисую кота. Си-я-у сказал: «Сегодня вечером придет Аннушка, на чай». Я спросил его: «У тебя есть деньги купить что-то к столу?» Оказалось, его мелочи не хватит даже на пару пирожных. У меня тоже нет ни гроша. Попросил в долг у вахтерши. Си-я-у ушел за покупками.

Наша с Аннушкой любовь не нанесла ни малейшего вреда ее странным отношениям с Си-я-у. Будь я на месте Си-я-у, я бы постарался никогда больше не видеть эту девушку.

В комнату вошел Рашид. В руках у него довольно большой, битком набитый портфель. На голове — кепка, как носят русские рабочие. Под пиджаком — узкий кавказский ремень с серебряными подвесками. «Я приехал на съезд, — сообщил он. — На съезд работников просвещения». Он стал народным комиссаром просвещения в Аджарии.

Вошла Аннушка. Я познакомил ее с Рашидом. Рисунок кота ей понравился.

— Но теперь хватит, ты же знаешь, что у меня в комнате от этих котов не повернуться.

Мы заварили чай. Вскоре после ухода Рашида мы с Аннушкой вышли погулять. Дождь перестал. Аннушка взяла меня под руку. «Можно сегодня ночью остаться у тебя?» — попытался упросить ее я. Она не разрешила.

— Почему? Вчера ночью ты разрешила, а сегодня почему нет?

— Не знаю, просто так…

В подворотне ее двора мы поцеловались, и на прощание она сказала:

— Не понравился мне аджарский народный комиссар просвещения.

— Почему?

— Не знаю, просто не понравился. Кошкам некоторые люди нравятся с первого взгляда, а другие…

— Ты же не кошка. У человека есть разум, сознание, а уж особенно у коммуниста… Будь я поэтом, я бы не употреблял слово «сердце».

— Ты любишь меня умом?

— Будь я поэтом, я бы не писал стихи о любви.

Возвращаясь домой, Ахмед поймал себя на том, что повторял старинный бейт: «Слушай тот ней, как он поет — о скорби разлуки речь он ведет».

Два месяца спустя Рашида арестовали как английского шпиона. Его задержали у дверей турецкого посольства, где он надеялся укрыться. Ахмеду вспомнилась батумская история с печатью. Он не стал рассказывать Аннушке, что Рашида арестовали. Рашида сослали в Сибирь. Он сбежал, в 1929 году вернулся в Стамбул и в одной газете опубликовал несколько статей на тему: «Как я стал большевистским комиссаром народного образования». Работал в госбезопасности.

Ахмед проснулся от головной боли. Измаил, уходя, вновь не закрыл за собой дверь. Каждый раз Ахмед немедленно вскакивал с кровати и бросался ее закрывать, зажигал лампу, а сегодня он не шевельнулся. В приоткрытую дверь виднеется рассвет. Насос все гудит и гудит, гудит и гудит, прямо у меня в голове. Началось? Эта головная боль — та самая? Двадцатый день. Протянув руку, он взял с табуретки книгу. В который день начинаются головные боли, не написано. Он зажег спичку, поднес к глазам, так близко — вот-вот ресницы загорятся. На огонь он смотреть может. Но еще рано, на двадцатый день боязнь огня появиться не должна. Он заглянул в книгу. Там не написано, в какой день это начинается. Встал, принял аспирин. Есть не хочется. Потеря аппетита. Заварил чай. Чай выпил с удовольствием. Обрадовался, но голова просто раскалывается. Еще аспирину. Закрыл дверь. Зажег лампу и поднес к носу. Все нормально. Застелил постель. Посмотрел на черточки на двери. Все примерно одинаковой длины, одинаковой толщины. Ему захотелось начертить двадцатую черточку, но он передумал. Начерчу вечером… куда мне спешить? На обрывке газеты он рисует кота. Порвал, выбросил. Повторял: «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?»

Давай начнем нашу игру, хотя ведь мы больше не собирались играть? Сегодня — в последний раз. Он сел на табуретку, словно «Мыслитель» Родена, только что не голый. Он пытается поймать хоть одну из роящихся мыслей. Мысли в голове у человека роятся одна на другой, одна в другой, одна над другой, тонкие и грубые, длинные и короткие, иногда одни порождают других, иногда же в их толпу вторгается нечто, совершенно далекое, никак с ними не связанное, врывается, вторгается и затем, пустив корни, разрастается вширь. Стоит человеку поддаться этой игре, путь к безумию открыт. Одно из правил этой игры — произносить громко вслух те мысли, которые удалось поймать, удалось ухватить. Но ты можешь поймать далеко не все. Наши сны, которые, казалось, мы видим часами, в реальности длятся мгновение. Я где-то читал об этом или выдумал сам? Головная боль слабеет. Выть, как собака. Верно, человек теряет рассудок. Да вряд ли это дерьмо случится. Надо думать о чем-то другом. Думаю по порядку. О чем это я думаю? О том, что думаю по порядку. Думаю о том, что думаю. Думаю о мыслях, которые проносятся у меня в голове. И в голове не проносится ничего иного, кроме как мыслей о том, что проносится. Бумага в дверных щелях. Пистолет, куда Измаил кладет пистолет? Мустафу Субхи ведь в затылок из пистолета… Голова больше не болит. У Аннушки над левой грудью есть родинка. Фитиль лампы. Почему я не стал искать Юсуфа в Стамбуле? Нашел бы — так и что ж с того? С розовощеким Осман-беем мы столкнулись нос к носу на Бейоглу, он отвернулся и прошел мимо. Голова перестала болеть или еще болит? Рашид, наверное, умер в Сибири.