Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

Ложась спать, Фалалей со слезами молил об этом бога и долгодумал, как бы сделать так, чтоб не видеть проклятого белого быка. Но надеждычеловеческие обманчивы. Проснувшись на другое утро, он с ужасом вспомнил, чтоопять всю ночь ему снилось про ненавистного белого быка и не приснилось ниодной дамы, гуляющей в прекрасном саду. В этот раз последствия были особенные.Фома Фомич объявил решительно, что не верит возможности подобного случая,возможности подобного повторения сна, а что Фалалей нарочно подучен кем-нибудьиз домашних, а может быть, и самим полковником, чтоб сделать в пику ФомеФомичу. Много было крику, упреков и слез. Генеральша к вечеру захворала; весьдом повесил нос. Оставалась еще слабая надежда, что Фалалей в следующую, тоесть в третью ночь, непременно увидит что-нибудь из высшего общества. Каково жебыло всеобщее негодование, когда целую неделю сряду, каждую божию ночь, Фалалейпостоянно видел белого быка, и одного только белого быка! О высшем общественечего было и думать.

Но всего интереснее было то, что Фалалей никак не могдогадаться солгать: просто – сказать, что видел не белого быка, а хоть,например, карету, наполненную дамами и Фомой Фомичом; тем более что солгать, втаком крайнем случае, было даже не так и грешно. Но Фалалей был до тогоправдив, что решительно не умел солгать, если б даже и захотел. Об этом даже ине намекали ему. Все знали, что он изменит себе в первое же мгновение и чтоФома Фомич тотчас же поймает его во лжи. Что было делать? Положение дядистановилось невыносимым. Фалалей был решительно неисправим. Бедный мальчик дажестал худеть от тоски. Ключница Маланья утверждала, что его испортили, испрыснула его с уголька водою. В этой полезной операции участвовала исердобольная Прасковья Ильинична. Но даже и это не помогло. Ничто не помогало!

– Да пусто б его взяло, треклятого! – рассказывал Фалалей, –каждую ночь снится! каждый раз с вечера молюсь: «Сон не снись про белого быка,сон не снись про белого быка!» А он тут как тут, проклятый, стоит передо мной,большой, с рогами, тупогубый такой, у-у-у!

Дядя был в отчаянии, Но, к счастью, Фома Фомич вдруг какбудто забыл про белого быка. Конечно, никто не верил, что Фома Фомич можетзабыть о таком важном обстоятельстве. Все со страхом полагали, что онприберегает белого быка про запас и обнаружит его при первом удобном случае.Впоследствии оказалось, что Фоме Фомичу в это время было не до белого быка: унего случились другие дела, другие заботы; другие замыслы созревали в полезнойи многодумной его голове. Вот почему он и дал спокойно вздохнуть Фалалею.Вместе с Фалалеем и все отдохнули. Парень повеселел, даже стал забывать опрошедшем; даже белый бык начал появляться реже и реже, хотя все еще напоминалиногда о своем фантастическом существовании. Словом, все бы пошло хорошо, еслиб не было на свете комаринского.

Надобно заметить, что Фалалей отлично плясать; это было егоглавная способность, даже нечто вроде призвания; он плясал с энергией, снеистощимой веселостью, но особенно любит он комаринского мужика. Не то чтобему уж так очень нравились легкомысленные и во всяком случае необъяснимыепоступки этого ветреного мужика – нет, ему нравилось плясать комаринскогоединственно потому, что слушать комаринского и не плясать под эту музыку былодля него решительно невозможно. Иногда, по вечерам, два-три лакея, кучера,садовник, игравший на скрипке, и даже несколько дворовых дам собирались вкружок, где-нибудь на самой задней площадке барской усадьбы, подальше от ФомыФомича; начинались музыка, танцы и под конец торжественно вступал в свои праваи комаринский. Оркестр составляли две балалайки, гитара, скрипка и бубен, скоторым отлично управлялся форейтор Митюшка. Надо было посмотреть, что делалосьтогда с Фалалеем: он плясал до забвенья самого себя, до истощения последнихсил, поощряемый криками и смехом публики; он взвизгивал, кричал, хохотал,хлопал в ладоши; он плясал, как будто увлекаемый постороннею, непостижимоюсилою, с которой не мог совладать и упрямо силился догнать все более и болееучащаемый темп удалого мотива, выбивая по земле каблуками. Это были минутыистинного его наслаждения; и все бы это шло хорошо и весело, если б слух окомаринском не достиг наконец Фомы Фомича.

Фома Фомич обмер и тотчас же послал за полковником.

– Я хотел от вас только об одном узнать, полковник, – началФома, – совершенно ли вы поклялись погубить этого несчастного идиота или несовершенно? В первом случае я тотчас же отстраняюсь; если же не совершенно, тоя …

– Да что такое? что случилось? – вскричал испуганный дядя.

– Как что случилось? Да знаете ли вы, что он пляшеткомаринского?

– Ну … ну что ж?

– Как ну что ж? – взвизгнул Фома. – И говорите это вы – вы,их барин и даже, в некотором смысле, отец! Да имеете ли вы после этого здравоепонятие о том, что такое комаринский? Знаете ли вы, что эта песня изображаетодного отвратительного мужика, покусившегося на самый безнравственный поступокв пьяном виде? Знаете ли, на что посягнул этот развратный холоп? Он попралсамые драгоценные узы и, так сказать, притоптал их своими мужичьими сапожищами,привыкшими попирать только пол кабака! Да понимаете ли, что вы оскорбили меняблагороднейшие чувства мои своим ответом? Понимаете ли, что вы лично оскорбилименя своим ответом? Понимаете ли вы это иль нет?

– Но, Фома … Да ведь это только песня, Фома …

– Как только песня! И вы не постыдились мне признаться, чтознаете эту песню – вы, член благородного общества, отец благонравных и невинныхдетей и, вдобавок, полковник! Только песня! Но я уверен, что эта песня взята систинного события! Только песня! Но какой же порядочный человек может, несгорев от стыда, признаться, что знает эту песню, что слышал хоть когда-нибудьэту песню? какой, какой?

– Ну, да вот ты же знаешь, Фома, коли спрашиваешь, – отвечалв простоте души сконфуженный дядя.

– Как! я знаю? я… я… то есть я!.. Обидели! – вскричал вдругФома, срываясь со стула и захлебываясь от злости. Он никак не ожидал такогооглушительного ответа.

Не стану описывать гнев Фомы Фомича. Полковник с бесславиемпрогнан был с глаз блюстителя нравственности за неприличие и ненаходчивостьсвоего ответа. Но с тех пор Фома Фомич дал себе клятву: поймать на местепреступления Фалалея, танцующего комаринского. По вечерам, когда все полагали,что он чем-нибудь занят, он нарочно выходил потихоньку в сад, обходил огороды изабивался в коноплю, откуда издали видна была площадка, на которой происходилитанцы. Он сторожил бедного Фалалея, как охотник птичку, с наслаждениемпредставляя себе, какой трезвон задаст он в случае успеха всему дому и вособенности полковнику. Наконец неусыпные труды его увенчались успехом: онзастал комаринского! Понятно после этого, отчего дядя рвал на себе волосы,когда увидел плачущего Фалалея и услышал, что Видоплясов возвестил Фому Фомича,так неожиданно и в такую хлопотливую минуту представшего перед нами своеюсобственною особою.

Я с напряженным любопытством рассматривал этого господина.Гаврила справедливо назвал его плюгавеньким человечком. Фома был мал ростом,белобрысый и с проседью, с горбатым носом и с мелкими морщинками по всему лицу.На подбородке его была большая бородавка. Лет ему было под пятьдесят. Он вошелтихо, мерными шагами, опустив глаза вниз. Но самая нахальная самоуверенностьизображалась в его лице и во всей его педантской фигурке. К удивлению моему, онявился в шлафроке, правда, иностранного покроя, но все-таки шлафроке и,вдобавок, в туфлях. Воротничок его рубашки, не подвязанный галстухом, былотложен a l'enfant; это придавало Фоме Фомичу чрезвычайно глупый вид. Онподошел к незанятому креслу, придвинул его к столу и сел, не сказав никому нислова. Мгновенно исчезли вся суматоха, все волнение, бывшие за минуту назад.Все притихло так, что можно было расслышать пролетевшую муху. Генеральшаприсмирела, как агнец. Все подобострастие этой бедной идиотки перед Фомой Фомичомвыступило теперь наружу. Она не нагляделась на свое не'щечко, впилась в негоглазами. Девица Перепелицына, осклабляясь, потирала свои ручки, а беднаяПрасковья Ильинична заметно дрожала от страха. Дядя немедленно захлопотал.