Леон - Марина и Сергей Дяченко

сумки из ее рук. Занес в комнату. Герда стояла в дверях, и я не мог понять выражение ее взгляда.

– Еще раз прости, – пробормотал я.

– Ты как себя чувствуешь? – снова спросила она, теперь мягче.

– Нормально.

Она по-прежнему стояла на пороге. Если бы я захотел, мог бы закрыть дверь перед ее носом, но после всего, что я натворил, это было бы неловко.

– Я тебя поздравляю, – прошептала она, это прозвучало по-дурацки, но и трогательно. – Он сказал, что теперь уж точно, наверняка тебя берет. Я так за тебя рада.

– Герда, – сказал я. – Тебя тоже похитили из дома, опорочили… и казнили за чужую вину?

– Нет, – отозвалась Герда очень серьезно. – Меня обвинили в колдовстве и в последний момент заменили костер отрубанием головы. Голову закопали в лесу, выросла огромная сосна, пятьсот лет я стояла на месте, и зима-лето сменялись, как взмахи крыльев у мухи. Потом меня спилили, разделали на доски и отвезли на верфь, и заложили сразу три суденышка, я развалилась на три личности и стала сходить с ума. И тут мой учитель меня выкупил. По его заказу три лодки разобрали, все мои доски пустили на единое судно. Тогда я снова почувствовала себя собой, но только, понимаешь, кораблем, и не сразу получилось к этому привыкнуть. Но мой учитель был со мной, он учил меня, он стоял за моим штурвалом, и я училась в штиль и в шторм. И вот – я вернула себе человеческий облик, и теперь могу с тобой разговаривать.

Я попятился. Можно было предположить, что Герда врет или фантазирует, но то, что я уже видел и знал, подталкивало к выводу: нет. Это такая же правда, как гладкий пол под ногами, древесный ствол за окном и крохотные птицы, зависающие над цветами.

– И сколько тебе лет? – спросил я наконец.

– Это как считать, – она, кажется, уже пожалела о своей откровенности. – Считай, что двадцать.

Моя жизнь и мои потери показались очень далекими в этот момент, будто я вычитал о них в книге. Уж с тем-то, что случилось с Гердой, моя история и в сравнение не идет.

– А ты никогда не хотела вернуться к тем, кто отрубил тебе голову? – спросил я глухо. – Поквитаться, устроить им… справедливость?

– Да они и так перемерли все, – сказала Герда не очень уверенно. – За пятьсот-то лет…

– И ты не держишь на них зла?

– Зачем? Природа моей магии – сопромат, – она виновато улыбнулась, будто прося прощения за слова, которые я, по ее мнению, вряд ли смогу понять. – Для навигации добро и зло не требуются… А ты, наверное, опять проголодался?

* * *

Мы устроились за причудливым столиком у фонтана, под выгоревшим полотняным зонтом.

– Гамбургер, – сказал я Герде.

Она поморщилась:

– Здесь есть кое-что повкуснее.

– Вкуснее нет.

– Ты же не пробовал! И потом, гамбургеры вредные, их нельзя все время есть, ты потолстеешь!

Ну и смешная угроза. Все равно что сказать «нельзя есть, потому что тогда ты будешь здоровым и сильным». Хотел бы я немного потолстеть, а то на моем ремне вечно приходилось проделывать новые дырки…

Герда сделала заказ. Несколько минут мы сидели, слушая писк воробьев и шум воды.

– Герда, – сказал я. – Расскажи, где ты в детстве жила. Были у тебя родители, братья, сестры? Родня, подруги? Школа?

– У меня были приемные родители, – она вздохнула, – достойные люди, держали трактир, а я прислуживала. И был брат… названый. Их сын.

– Тебя обвинили… что ты колдовством кого-то убила? – я спохватился. – То есть, если неприятно, не рассказывай…

– Да ладно, столько лет прошло, – она грустно улыбнулась. – Я ходила к реке, к отмели, и там пела. И на мой голос собирались рыбы, сколько их было в округе: сомы, окуни, карпы, красноперки, еще какие-то, я не знаю… И высовывали из воды свои рыла, кружились и били хвостами. Они танцевали, Леон. Это было смешно и трогательно. Даже когда я уставала в трактире до смерти – стоило явиться на берег и запеть, и рыбы собирались, и я чувствовала себя почти счастливой…

Она замолчала. Пятьсот лет прошло, но воспоминания были живы, зря она притворялась равнодушной.

– …А потом названый брат меня выследил и предложил сделку: я пою, он ловит рыбу сачком, продает и делится монеткой. Я отказалась. Тогда он сдал меня городским стражникам. Меня стали допрашивать, и я все честно рассказала…

– Рассказала, что рыбы танцевали? За что тут судить вообще?!

– Ну, колдовство…

– И что? – я все еще не понимал. – Твое личное частное колдовство никого не касается. Нет пострадавших, никому нет дела. Как за это можно судить?!

– У нас был другой мир, Леон, – сказала она, помолчав. – У нас вообще нельзя было колдовать. За это казнили.

– Почему?! Они что там, все с ума сошли?

– Может быть, – она улыбнулась. – Я не выбирала, в каком мире родиться.

Принесли наш заказ, мы молча взялись за еду, и я мысленно поблагодарил Герду: что она так спокойно, с достоинством, рассказала про свой родной мир жестокости и абсурда. И еще – что она выбрала для меня блюдо, по вкусу сравнимое даже с гамбургером. Это была тонкая горячая лепешка под слоем запеченного сыра, овощей, мяса, и вкус показался мне знакомым, только забытым: будто у меня где-то когда-то было хорошее время, и там я только и делал, что вкусно и с удовольствием ел.

– Пиццу тоже нельзя все время заказывать, – Герда будто спохватилась, глядя, как я пожираю лепешку. – Это я тебя так… балую немного. Чтобы подбодрить.

Я проглотил последний кусочек:

– А сейчас? Ты поёшь для рыбы?

Она помотала головой, промокнула губы салфеткой:

– Видишь ли, мне так неудачно отрубили голову, что повредили голосовые связки. С тех пор я не пою… И вообще не умею, например, того, что умеешь ты. Я могу быть кораблем и ходить между мирами. Все.

– Ну, это немало, – пролепетал я. – Хотел бы я ходить между мирами…

– И что бы ты сделал? Вернулся домой, а они тебя снова на эшафот?

– Нет, я был бы умнее, – сказал я. – Я бы спрятался, скрывался от стражи, а потом… Нашел бы того человека. И совершил бы с ним справедливость. Потом, конечно, пошел бы к мэру и потребовал, чтобы приговор был отменен, честное имя Леона Надира восстановлено, и его семью никто не смел упрекать. Но это так… дополнительно. Справедливость важнее.

Герда смотрела на мои руки. Я проследил за ее взглядом; в правой я сжимал мертвой хваткой столовый нож. Пальцы стиснулись непроизвольно.

– Ты никогда раньше не видел этого человека? – спросила