«…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего - Марина Алексеевна Самарина

и т. п. (13, 15, 20, 30 и др.) Этим силам, овладевшим душой Аблеухова пятьдесят лет назад, когда «по глупой случайности он едва не замерз», в романе соответствует образ ледяной руки:

«В этот час своего одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы, бессердечно ему просунувшись в грудь, жестко погладили сердце: ледяная рука повела за собой; за ледяною рукой он шел по ступеням карьеры…» (77).

По Штайнеру, «когда человек переживает необычный испуг или нечто подобное, то для значительной части тела на очень короткое время может наступить отделение эфирного тела[104]. Это случается, когда человек видит себя по какой-нибудь причине неожиданно близким к смерти». С отделением эфирного тела человек становится способным созерцать духовные миры, но они открываются неподготовленной душе как нечто ей совершенно чуждое. «Душа может почувствовать себя как бы смотрящей в бесконечную пустую, безжизненную пропасть». По прошествии этого момента ошеломленная душа начинает искать «доводов для возражения», «доказательств» против существования других миров, и это происходит оттого, что «душа ищет, чем бы оглушить себя, чтоб спастись от этого чувства». В такой ситуации она оказывается очень уязвимой для ариманических сил, так как её поиск идет в одном направлении с их деятельностью[105].

Переживание, подобное описанному Штайнером, и имеет в виду А. Белый, упоминая о старом происшествии с Аполлоном Аполлоновичем. Вся последующая умственная деятельность Аблеухова-старшего: изучение позитивистской философии,[106] сосредоточенность на карьере, земной жизни, отрицание всяких других жизней – может, таким образом, интерпретироваться как продолжающийся года поиск «доводов для возражения».

Люцифериков среди главных героев «Петербурга» двое: Александр Иванович Дудкин и Николай Аполлонович Аблеухов. Оба верят в сверхчувственное, не веря в Бога. Оба жизни предпочитают теорию.

Те из героев, кому удается избавиться от давления неправильно развитых духовных существ, отказываются от прежних убеждений, осознав их ошибочность. Так, о том, что Аблеухов-старший в конце романа обрел свободу от чрезмерного влияния Аримана, свидетельствует его отношение к жизни как к «мороку» (358), осознание им того, что есть нечто более ценное, чем жизнь, – чистая совесть. Об избавлении от люциферических иллюзий Николая Аполлоновича можно говорить в связи с его признанием, что события, происходящие с человеком во время земной жизни, способны повлиять на будущность его бессмертного «Я».

Антропософия. Путь преодоления двойничества

Для сознательной жизни в духовном мире человеку, согласно антропософии, прежде всего необходимо развить способность мыслить. Но этого недостаточно: «Доступ в духовный мир… может остаться закрытым для самого острого мышления, для самой совершенной научности, если душа ничего не приносит навстречу духовным фактам, готовым нахлынуть на нее, или сообщению о них».[107] Средством подготовки человека к сознательной жизни в сверхчувственных мирах духовная наука считает также «истинную способность к любви, наклонность к подлинному человеческому благоволению и сочувствию»[108] поскольку жизнь в элементарном мире – первой области сверхчувственного – характеризуется Штайнером как «вчувствование в других существ». В физическом мире к этому состоянию ближе всего любовь. Поэтому у Белого те герои, чьи способность и склонность к строгому мышлению всячески подчеркнуты, попадают в сверхчувственный мир лишь в результате сильнейшего эмоционального потрясения.

Роль чувства. Аблеуховы

Переживание сильнейшего стресса может выбросить человека из физического тела, тогда начинает казаться, что «имеешь перед собой не чувственный внешний мир, что ты находишься не в нем, но в то же время – и не в себе, как это бывает в обыкновенной душевной жизни»[109]. Николаю Аполлоновичу, прочитавшему записку с приказанием убить отца, всё вокруг показалось незнакомым:

«Вон – кариатида подъезда… И – нет, нет! Не такая кариатида – ничего подобного он никогда не видал: виснет над пламенем. А вон – домик: ничего себе – черный домик.

Нет, нет, нет!

Домик неспроста, как неспроста и всё: всё сместилось в нем, сорвалось; сам с себя он сорвался; и откуда-то (неизвестно откуда), где он не был ещё никогда, он глядит!» (191).

Необычность образа, использованного для выражения переживаний («кариатида… виснет над пламенем»), объяснима тем, что «при сверхчувственном переживании освобождение от чувственного тела не бывает полным. Последнее всё ещё продолжает жить вместе со стихийным телом и переводит сверхчувственное переживание в чувственную форму. И описание какого-нибудь стихийного существа… оказывается… фантастическим сочетанием впечатлений внешних чувств. Но… бывает верной передачей пережитого»[110].

Странные ощущения сенатора, узнавшего о готовящемся на него покушении: «…Все предметы вокруг вдруг как будто принизились… и казались ближе, чем следует; господин же Морковин как будто принизился тоже, показался ближе, чем следует: показался старинным и каким-то знакомым…» (191), – объяснимы тем, что в элементарном мире, куда душа попадает сразу по выходе из тела, нет такого, как в физическом мире, отделения своего существа от других: «В такие моменты чувствуешь себя связанным со всем, что можно назвать внешним миром. Всё окружающее чувствуешь связанным с собой, как в жизни внешних чувств – свою руку…Ощущаешь себя как бы сросшимся или сплетенным с тем, что можешь назвать миром»[111]. Поэтому само пребывание в душевном мире способствует изживанию из души эгоизма и антипатий, что и происходит в романе «Петербург» с Аблеуховым-старшим.

Побывав в ином мире, Аполлон Аполлонович «восчувствовал интерес» к обывателю (201), потому что понял, как тесно связан с теми, кого привык считать точками на небосводе, отделенными от него самого миллиардами верст. Человеческие чувства, много лет сдерживаемые ледяной рукой, прорвались наружу: неожиданно для себя Аполлон Аполлонович предлагает помощь встреченной ночью на улице девушке. Для нее он «не злодей, не сенатор: просто так себе – неизвестный добрый старик» (203).

Аблеухов действительно изменился. Решая следующим утром государственные дела, Аполлон Аполлонович, который прежде всегда «боялся выказать слабость: при исполнении служебных обязанностей» (47) и, слушая доклады, не позволял себе даже кивать, «взволнованно он теперь перевязывал кисти халата с гневно дрожащею челюстью» (356). Его отказ подписать бумагу, вероятно, предписывающую принять «печальные меры» к забастовщикам, объясним не только нежеланием нарушать законный порядок, но и тем, что люди для него перестали быть «обывателями», потому что накануне ночью он сам пережил состояние жертвы на пороге смерти. Аполлон Аполлонович соединил в себе обывателя и государственного человека: принял решение государственной важности, руководствуясь человеческими чувствами. Это решение было его последним делом: Аполлон Аполлонович уходит в отставку, но не из страха «пасть под бомбою» – его он уже пережил, а потому что он нынешний не мог продолжать службу, не изменив самому себе.

Переживания привели к укреплению души Аблеухова-старшего, который теперь при