Новый год в октябре - Андрей Молчанов

— Ну, извините! — донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. — Я же нечаянно! Ну, плюнул…

— Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… — изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп.

— Я попрошу… — с надрывом произнес Боря.

Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой — гражданин лет сорока с бурым жеваным лицом, в заношенной ушанке; обвислая куртка, грязный мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза…

«Ситуэйшн», — подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь.

Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло.

— Слушай, подонок, — сказал Прошин приветливо. — Вали-ка отседа, а?

Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куца более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого. Взгляд был непонимающий…

— Гога, — сказал золотозубый глухо, причем улыбочка его сохранилась, а губы даже не шевельнулись, словно слова шли откуда-то из желудка. — Он некрасиво тебя обозвал, Гога.

Гога развернулся к Прошину. Это было чудовище, возвышавшееся более чем на два метра, с неправдоподобно широкими плечами и вросшей в них небольшой головкой; чудовище, выражавшее бесповоротно агрессивные намерения.

— Я… подонок? — искренне поразилось оно и наотмашь врезало кулак Прошину в грудь.

Ощущение, будто пивной кружкой по ребрам… Дыхание остановилось. Перед глазами проплыла, колыхаясь, черная штора. Но опыт когда-то умелого, выносливого борца, прошедшего курс кун-фу, этот опыт помог еще не совладавшему с болью Прошину не только не отпрянуть, но и, схватив эту ручищу-молот, провести «зацеп изнутри». Вернее, попытаться провести. Сдвинуть ногу Гоги было равносильно тому, чтобы сдвинуть телеграфный столб. Тем более тут же Прошин с растерянностью отметил, что поднимается вверх…

Гога держал его на вытянутой правой руке, левую отводя для удара.

«Левша, — спокойно отметил Прошин. — Но не лесковский…» И с силой двинул Гошу в живот мыском ботинка.

Нога отскочила назад, как от туго накачанной автомобильной камеры, а удар пришелся Прошину в плечо.

«Вот тебе твое высокое благородство, — участливо сказал Второй. — Сейчас из тебя сделают мартышку. Герой! Куда полез? В пошлую, уличную драку…»

«Так получилось…» Прошин скосил глаза на стоявших с открытыми ртами Борю и золотозубого. Ждать помощи от Бори не приходилось. Боря находился под сильным впечатлением и был недееспособен. Друг Гоги, напротив, склонился к действиям радикальным, хотя далеко не эффективным; с собачьим каким-то озлоблением, подвывая, он вцепился Прошину в дубленку и повис на ней, только мешая Гоге и создавая дополнительную нагрузку. Прошин крякнул и лягнул золотозубого в пах. Получилось довольно метко. Золотозубый охнул, упал на карачки, пополз, держась рукой за поврежденное место; потеряв шапку, ткнулся лицом в сугроб и затих.

Такое положение вещей Гогу расстроило. Удары не достигали цели, противник был до отчаяния увертлив и даже вывел из строя старшего товарища. Гога опустил Прошина на землю.

— Ты — сука! — с чувством сказал он и, откинувшись, размахнулся для убийственного удара.

Но как только одна нога Прошина нащупала опору, другая автоматически пошла на подсечку…

Гогины башмаки блеснули в свете задумчивых фонарей подкованными подошвами, и, со звуком упавшего комода, он расположился на тротуаре.

Прошин зыркнул по сторонам. Со всех сторон к нему направлялись какие-то люди. Конечно, когда кто-то лежит, а кто-то стоит, самое время подойти!

Он схватил ничего не соображающего Борю за руку и побежал, волоча его за собой, к машине.

В переулке Прошин остановился.

— Вот что, — проговорил он, хватая морозный, режущий горло воздух. — Выжди немного… До фильма еще… — Он посмотрел на руку. — А, часы забыл…

— Еще пять минут, — угодливо подсказал Боря, так и не узнавший его в темноте.

— Успеешь. Бывай. — Он толкнул его в плечо и пошел к машине.

«Она действительно похожа на Ольгу, — думал он, выруливая на проспект. — Не видел ее нового мужа, но он наверняка такой же, как этот… Им почему-то нравятся такие… Такие как все!»

На столе Прошин увидел папку с наклеенным квадратом бумаги. Прочитал: «Расчет СКАНИРУЮЩЕГО датчика».

— Так, — процедил сквозь зубы.

Это была пощечина. От всего трудового коллектива, упитанного высоконравственными идеями. Небрежная, хлесткая, унизительная. Карточный домик докторской задрожал. Накренился и рухнул, рассыпавшись. И настаивать на прежнем, ругаться, приказывать было нелогично и поздно.

«Сволочи, — стукнуло в висках. — А почему сволочи? Они честно избрали оптимальный вариант».

Он изнеможенно опустился на стул, чувствуя себя отвратительнейшим образом. Вчера он крепко, как никогда, выпил, и сегодня его настигла мучительная расплата. Тряслись руки, болела голова, да так болела, что при каждом движении возникало ощущение, будто мозг стукается о стенки черепа; дико тошнило…

Он утер испарину со лба, умыл лицо, выпил полный графин ледяной воды, целебно остудившей воспаленный желудок; затем, отключив телефоны и заперев дверь, завалился спать.

Проспал он до четырех часов дня. Сон освежил его. Голова побаливала, но чуточку, а после таблетки анальгина боль и недомогание пропали окончательно.

Он сидел в кресле, запахнувшись в наброшенную на плечи дубленку, курил, смотря, как в приоткрытую форточку ползет морозный пар, и оторопело размышлял о таком повороте дел.

«Не может быть, не может быть! — стучали в висках маленькие молоточки. — Я выкручивался из любого положения…» Он осознал, что повторяет эти фразы уже полчаса, и испугался: «Шизофрения? Тут станешь шизиком…»

Но все-таки в нем жила уверенность, что выход найдется.

«Сбив темпа, небольшая задержка, — утешал он себя, — без этого никогда не обходится. А потом — поражения полезны, они заставляют по крайней мере остановиться, задуматься. А это важно — вовремя оглядеться и взвесить то, что за тебя и что против». Он вспомнил, как однажды, мальчишкой, заблудился в пещере. Пошел в поход, оторвался от группы, сказав, что возвращается домой, а по пути из любопытства полез в лаз, о котором был наслышан от приятелей. С ним был фонарь, он бродил по подземному лабиринту, с интересом рассматривая влажные известняковые стены подземелья, пока не оступился… Болезненный удар колена о камень, хрупнуло стекло фонаря — и его обступила темнота — настолько густая и душная, что в ней поневоле начали мерещиться какие-то изваяния, своды… Рассчитывать на помощь не приходилось: спелеологи эту пещеру почти не навещали. Не было ни еды, ни спального мешка. И тут он совершил ошибку, едва не оказавшуюся роковой. В темноте, охваченный ужасом, близкий к помешательству, он бросился наугад по путаным переходам и вскоре напрочь потерял представление о том, где находится. И тогда что-то укололо: остановись! И он остановился. Это было очень трудно, но он заставил себя. Присел на осыпь известняка, закрыл глаза, отдышался; нащупал в кармане коробок спичек… Затем, подумав, достал нож, на ощупь расколол каждую драгоценную спичечку надвое и, оставляя на своем пути, как ориентиры, клочья разорванного свитера, начал искать выход. Он искал его долго, более суток, но — нашел и выбрался из тьмы, где не было ничего, кроме светящихся стрелок часов, страха и безумно звеневших мыслей. Он упал с косогора в снег и катался по нему, с нежностью вглядываясь в равнодушные звезды, и плакал от счастья. А потом, по дороге на станцию, вновь заблудился в ночном лесу и отмахал уже спокойно, без истерики, километров пятнадцать по пояс в снегу, в мороз. Утренней электричкой он приехал домой: исхудалый, грязный, голодный, с кольцами коросты на обмороженных запястьях, но победивший и благодарный судьбе за это испытание.