Дзен в искусстве написания книг - Рэй Брэдбери

— Бегите, мальчишки! Бегите, девчонки! Бегите!

И, послушавшись столь замечательного совета, они побегут.

И Республика будет спасена.

1980

Я никогда в жизни не думал о том, чтобы поехать в Ирландию. Но вот однажды мне позвонил Джон Хьюстон и пригласил меня выпить. В тот же день, ближе к вечеру, за дружеской выпивкой Хьюстон пристально посмотрел на меня и спросил: «Как ты смотришь на то, чтобы приехать в Ирландию и написать сценарий для «Моби Дика»?

И мы все внезапно сорвались и помчались за Белым китом; мы с женой и две дочери.

Мне потребовалось девять месяцев, чтобы выследить и поймать зверюгу и исторгнуть из себя его хвост.

С октября по апрель я жил в стране, где мне совсем не хотелось жить.

Мне казалось, что я ничего не видел, ничего не слышал и ничего не чувствовал об Ирландии. Церковь была унылой. Погода — мерзкой. Бедность — недопустимой. Я не хотел даже слышать об этом. К тому же у меня был Белый кит…

Я и не думал, что мое подсознание выкинет такой фокус. В море всей этой потрепанной сырости, пока я пытался загарпунить Левиафана посредством пишущей машинки, моя внутренняя антенна все-таки замечала людей. Не то чтобы их не замечало мое зоркое «я», всегда в сознании и начеку. Разумеется, я видел людей, часто с ними общался, кем-то восхищался, с кем-то по-настоящему подружился. Но всеобъемлющее настроение, довлевшее надо всем остальным, складывалось из дождя, бедности и жалости к себе в жалкой стране.

Когда ворвань Зверя перетопили на жир и доставили на съемочную площадку, я бежал из Ирландии, абсолютно уверенный, что не узнал ничего, кроме того, как бояться бурь, туманов и нищих на улицах Дублина и Килкока.

Но подсознание не дремлет. Пока я, чуть ли не через день, сокрушался по поводу тяжкой работы и своей неспособности ощущать себя Германом Мелвиллом настолько, насколько мне этого хотелось, мое внутреннее «я» пристально наблюдало, чутко принюхивалось, внимательно слушало, смотрело во все глаза и сохраняло Ирландию и ее людей в архивах памяти, приберегая впечатления до лучших времен, когда я расслаблюсь и позволю им выйти наружу, неожиданно для самого себя.

Я возвращался домой через Сицилию и Италию, где грелся на солнце, освобождаясь от ирландской зимы, и уверял всех и каждого: «Я никогда не напишу ни строчки о Быстроногих из Коннемары или Доннибрука».

Мне бы стоило припомнить свой давний опыт с Мексикой, где я столкнулся не с дождем и бедностью, а с солнцем и бедностью и бежал оттуда со всех ног, перепуганный убийственной погодой и устрашающе сладким запахом, когда мексиканцы выдыхали смерть. Но в конечном итоге из всего этого у меня написалось несколько дивных кошмаров.

Но я все равно утверждал, что Эйре мертва, поминки закончены, и ее люди не будут являться мне по ночам.

Прошло несколько лет.

И вот однажды, в дождливый день, таксист Майк (чье настоящее имя Ник) присел где-то на краешке моих мыслей, слегка подтолкнул меня локтем и решился напомнить о наших совместных поездках по болотам, вдоль реки Лиффи, о том, как он болтал без умолку, пока медленно вел свою старенькую машину сквозь туманную ночь, отвозя меня домой, в отель «Роял Хайберниан», — человек, которого я знал лучше всех в той дикой зеленой стране, знал по сотне Путешествий во мраке.

— Расскажи правду обо мне, — попросил Майк. — Просто рассказывай, как все было.

И у меня вдруг сложились рассказ и пьеса. В рассказе — все правда, и в пьесе тоже. Все именно так и было. И не могло быть по-другому.

Ну ладно, с рассказом понятно, но почему после стольких лет меня вдруг потянуло к сцене? На самом деле это был не новый прорыв, а возвращение.

Еще в детстве я играл в любительском театре и в радиопостановках. В юности я писал пьесы. Эти пьесы, никогда не поставленные, были настолько плохи, что я дал себе слово ничего не писать для театра, пока не наберусь опыта, и не научусь работать в других жанрах — самым что ни на есть наилучшим образом. Одновременно с этим я прекратил и актерскую деятельность, потому что меня пугали конкурентно-политические игры, которые необходимо вести актерам, чтобы не потерять работу.

К тому же: рассказы и повести звали. Я ответил на зов. Я окунулся в писательство с головой.

Шли годы. Я ходил в театры, видел сотни спектаклей. Мне они нравились. Но я по-прежнему сдерживал себя. По-прежнему не садился писать «Акт I, сцена 1». Потом был Моби Дик, и время, затраченное на его обдумывание, а потом неожиданно возник Майк, мой таксист — он шарил у меня в душе, перебирал фрагменты приключений, случившихся несколько лет назад, у холма Тара или во время осеннего листопада в Киллешандре. Моя старая любовь к театру все-таки догнала меня и сбила с ног.

Но вместе с нею пришли неожиданные подарки, поток писем от незнакомых людей. Лет восемь-девять назад я начал получать письма, примерно следующего содержания:

«Сэр, вчера ночью, в постели, я пересказывал супруге вашего «Ревуна».

Или:

«Сэр, мне пятнадцать лет, я живу в Герни, штат Иллинойс, и я выиграл ежегодный школьный конкурс чтецов, продекламировав наизусть ваш рассказ «И грянул гром».

Или:

«Дорогой мистер Брэдбери, с радостью сообщаем Вам, что вчера вечером, на нашей конференции учителей английского языка чтение в лицах Вашего романа «451° по Фаренгейту» было тепло встречено всеми 2000 участниками конференции».

На протяжении семи лет десятки моих рассказов были прочитаны, продекламированы наизусть и разыграны в лицах школьниками, студентами и актерами любительских театров по всей стране. Гора писем росла. Наконец, она обвалилась прямо мне на голову. Я повернулся к жене и сказал:

— Все, кому не лень, приспосабливают меня для сцены, и все веселятся, кроме меня! Как так?!

В общем, все получилось, как в старой сказке, только наоборот. Вместо того чтобы кричать, что король голый, эти люди кричали, и вполне недвусмысленно, что ученик, исключенный из старшей школы в Лос-Анджелесе, одет в сто одежек и по своей дурости этого не замечает!

Вот тогда я и начал писать пьесы.

И последнее, что подтолкнуло меня в сторону сцены. За последние пять лет я прочел множество европейских и американских идейных пьес; я ходил на спектакли в театр абсурда и театр более чем абсурда. При таком положении дел я просто не мог не заметить, что большинство пьес получаются хилыми и болезненными, какими-то слабоумными, но самое главное — в них отсутствуют основные реквизиты, а именно: воображение и талант.

И будет вполне справедливо, если я, выразив столь категоричное мнение, теперь сам должен положить голову на плаху. Если угодно, можете меня казнить.

Это не такая уж и редкость. История литературы знает немало примеров, когда писатели чувствовали в себе силы — ошибочно или нет, это другой вопрос — как-то подправить, улучшить определенный жанр, а то и произвести в нем революцию. Очень многие из нас, очертя голову, бросались туда, где ангелы не оставляют следов в пыли.