Свой среди чужих. В омуте истины - Иван Дорба

— А не кажется ли вам, Николай Яковлевич, что проказа сионизма, разъедающая и заражающая все кругом, намного страшней и опасней, скажем, приступа фашизма, охватившего ряд европейских стран в виде самозащитной реакции на их «религию»?

Так мы спорили. Более эрудированный Рощин подавлял высказываниями «прогрессивных» русских классиков, а я, ссы­лаясь на то, что вычитал у Достоевского, Аксакова, Соловьева, отбивался, как мог, пока не пришел Катков.

Услыхав, о чем дискутируем, он занял нейтральную по­зицию:

— По всему видно, Сталин евреев не любит. Он разделался с ленинской гвардией—с троцкистами, бухаринцами, ликвиди­ровав их вожаков. Не допустил переселения этого племени из Польши. Отстаивает интересы России: дал реванш Брестскому миру, возвратил Лимитрофы, Бессарабию, Буковину, Западную Украину, щелкнул по носу японцев...

— Однако иудеи там по-прежнему царствуют... — прервал я его.

— Покуда еще держит при себе некоторых, вроде «желез­ного наркома», но в стальной узде. Когда посадили его брата и жена кинулась к Лазарю — «Спасай брата!» — тот ответил: «У меня один брат—Иосиф Виссарионович!» Покорно снесли арест жен-евреек Молотов и Калинин, и только Ворошилов встретил гепеушников с наведенным пистолетом: «Не дам! Уходите! Стрелять буду!» Ха! Ха! Ха!

Подошел обер со счетом. Рощин расплатился.

— Твои, Владимир, доводы можно было привести два-три года тому назад. Все меняется! А что касается мифа о господ­стве избранного народа над миром, то это всего лишь коварный вариант «Тамерлана» в ином облике, который, согласно зако­ну равновесия и гармонии на нашей грешной земле, обречен провалу... И еще скажу тебе, Володька, что ты дурак! Какая красавица тебя любила, а может, любит! Какая светлая душа, чистая совесть! Ты знаешь, что ее избрали «Мисс российского Парижа»? Намекнула мне со слезами на глазах о вашем романе. Такую женщину проморгал! Эх! Заступался за тебя, как мог, сказал, что ты в разводе. А она, гордая, под конец бросила: «А Чеботаев не изменит Сопротивлению?» — Думает, что ты на нашей стороне!

Вспыхнув, я тут же вкратце рассказал, почему не сдержал слова и женился на другой.

Выходя, я бросил взгляд в угол и подумал с облегчением: «Немец и его дама ушли. Вроде меня не заметил!» И тут же: «Умный мужик этот Ропщи, столкнуть бы его с Байдалаковым!

Интересно, что завтра мне скажут французы, обязательно схожу на улицу... улицу Шаброль к Жерару...»

— Улица Шаброль на северо-востоке. Знаешь площадь Ре­спублики? Там садишься на автобус и катишь вверх по Жерар де Мюже до рынка. Шаброль прямо выходит к нему, — объяснял Катков. — Ты меня прости, отвез бы тебя, но сам знаешь, вос­кресенье у меня самый занятой день.

— Моего француза тоже зовут Жерар, что, совпадение или?..

— Это распространенная фамилия, вроде нашего Иванова. И еще, если это стоящие ребята, будь осторожен, не подведи их. Да не кипятись, а пойми, что за тобой может быть установлено наблюдение. Помнишь наказ фюрера: «Контролирен, унд нох ейн маль контролирен, унд иммер контролирен!»?[33]Думаешь, за мной не следят? Потому почаще пересаживайся, пока добе­решься до площади Революции — метро, трамвай, троллейбус и т.д., потом отсидка в укромном местечке... впрочем, я забыл, ученого учить—только портить. Держи ключ, я приеду поздно. Да, еще одно: если Поремский предложит тебе переехать, не торопись с ответом. Поживи пока у меня... Кстати, в среду мы с тобой идем в театр, идет премьера «Щелкунчика». — И, по­махав рукой, Иван притворил было за собой дверь, но тут же вернулся:

— Забыл, насчет Рощина — молчок! Ты меня прости, но я ведь чувствую, что душой ты с нами!

— Ты думаешь?

— Сердце подсказывает! Особенно после того, как ты услышишь еще одну новость: немецкие и итальянские войска вступили в Югославию, страну, которая тебя приютила! — и закрыл за собой дверь.

Сообщение меня потрясло. Я повалился на диван и долго лежал, глядя в потолок, вспоминая свой приезд на пароходе «Владимир» в бухту Бокарро, Донской кадетский корпус, Крымский кадетский корпус, Белградский университет... От дум отвлек телефонный звонок.

Это был Поремский:

— Владимир Дмитриевич?

— Точно!

— Если разрешите, я сейчас к вам заеду. Свезу вас к из­вестному вам человеку.

— Приезжайте!

Председатель французского отдела НТСНП был возбужден. Он начал с рассказа о том, как Германия, Италия, Румыния дви­нули свои войска на Югославию, части, состоящие из хорватов и словенцев, открывают фронт и переходят на сторону врага. И в конце заметил:

— Не пройдет и недели — все будет кончено. А сейчас пое­дем к нашему немцу. Мужик он неглупый и занимает довольно высокий пост. Может нам помочь, а также многое испортить. Потому, мой совет, соглашайтесь.

Я не очень удивился, когда мы подкатили к ресторану «Эду­ард VII». Поднимаясь по ступенькам на третий этаж, шептал себе: «Господи! Хоть бы не узнал!»

Гуго Блайхер встретил нас любезно, поздравил меня с при­ездом, спросил, как устроился, бегло ли говорю по-французски и много ли у меня в Париже знакомых. Потом обратился к Поремскому:

— Вас, уважаемый, я надеюсь вскоре поздравить: в недале­ком будущем поедете в Берлин. На этой неделе наши части, по­лагаю, разделаются с нарушившей договор Югославией, после чего мы предложим русской эмиграции включиться в борьбу с иудомасонским коммунизмом. В ней примут участие РОНД — «Русское освободительное народное движение», возглавляе­мое князем Бермонтом-Аваловым, «Русский национальный союз участников Великой войны», возглавляемый генералом Туркулом, «Братство русской правды», фашисты Вонсяцкого, НТСНП и многие. На Священную войну благославляет русских людей глава Русской церкви митрополит Антоний. НТСНП, на­считывающий около десяти тысяч молодых сильных здоровых целеустремленных людей, будет играть немалую роль в пред­стоящей борьбе.

— Какое наше участие вы подразумеваете под «этой борь­бой»? — спросил я с невинным видом.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся немец. — Вы понадо­битесь не в качестве солдат, а как вы сами себя называете — «офицеров революции!»

Постучали в дверь. На пороге появилась хорошенькая гор­ничная с подносом и, улыбаясь, спросила:

— Пермете?

И тут же поставила бутылку коньяка, чашечки с еще дымя­щимся ароматным кофе и рюмки.

Все невольно потянулись и отхлебнули кофе. А Поремский даже крякнул от удовольствия. Горничная тем временем разли­вала по рюмкам коньяк, который тоже оказался высокого класса. В меру виляя задом, она удалилась, провожаемая взглядами улыбающихся мужчин.

Наливая мне вторую рюмку, гестаповец спросил: