Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис

Непрерывный шум доносится даже сюда, до Нкоси-стрит в Зонди. Сквозь ночь прорываются приглушенные взрывы, крики. Грабежи идут по всему району, и звон бьющегося стекла стал в этом городе страданий таким же обычным, как птичьи песни на холмах моей родины. Здесь я не видела ни одной птицы и понимаю почему. Если бы Господь дал нам, людям, крылья, разве мы не улетели бы отсюда?

Я тоскую по дому, хочу вернуться в сельские места, на зеленые луга Транскея. Я скучаю по своим сыновьям, по своей хижине и школе, где я веду уроки. Мне не хватает “фить-фить” птицы umvetshana – ее свист похож на свист мальчика-пастуха, я тоскую по воздуху, который не обжигал бы гортань.

Когда мы все входим в дом, Думи ведет меня в гостиную и помогает сесть.

– Байисва, сбегай за свечами, – распоряжается Ланга, после чего поворачивается ко мне: – Ufuna into yokusela?[31]

Я принимаю его предложение, и Ланга кивает Думи:

– Принеси udadobawo[32] стакан холодной воды. – Он берет у сестры свечу и подносит к моему лицу, чтобы осмотреть рану на лбу. Порез глубокий, со вчерашнего дня он опух и снова сочится кровью. – Тетя, надо наложить швы.

– Все будет нормально. Надо только еще раз промыть и заклеить.

Ланга отодвигается, чтобы взглянуть мне в глаза.

– А вдруг рана загноится?

– Не загноится. Принеси горячей воды.

Через десять минут вода на угольной печи закипает, и мальчики начинают заниматься порезом. Ланга легко касается моей кожи лоскутом ткани, Думи следит, чтобы не капнуть на меня воском, а меня переполняет нежность к этим мальчикам – почти ровесникам моих сыновей.

Байисва режет хлеб, открывает две банки мясных консервов и по кругу передает еду на выскобленных желтых оловянных тарелках. Меня слишком мутит, чтобы есть, и я отдаю свою порцию Андилю, но он отставляет ее в сторону и снова уходит в ночь – искать жену.

Поев, дети укладываются на матрасах на полу, натягивают одеяла до самого подбородка и вскоре уже сопят. Мальчики принесли с собой в дом запах огня и распри. Им бы надо помыться, смыть с себя вонь этого дня, как и мне, но чтобы наполнить маленькую цинковую ванну, придется пять раз сходить к общественной колонке, до которой полкилометра. После чего еще час нужно будет нагревать эту воду, и тогда один из нас сможет принять еле теплую ванну. Оно того просто не стоит.

Ланга что-то бормочет во сне, и я с тревогой думаю, какие сны посетят мальчиков в эту и во все следующие ночи. Дети не должны видеть того, что увидели сегодня эти дети, – тьму человеческих душ, бесконечную способность ненавидеть.

Я провела последние сорок часов, разыскивая дочь везде, где только можно, но это все равно что искать призрак. Она ни следа не оставила, ничего, кроме той лжи, что наговорила мне за последние несколько месяцев. Мне больно признать, сколь широко простирается ее обман, но я должна быть честна с собой, даже если моя дочь не сочла меня достойной правды.

Теперь я попробую поспать несколько часов, а когда проснусь, то умоюсь и снова отправлюсь на поиски.

18 июня 1976 года

Боксбург, Йоханнесбург, Южная Африка

Через два дня после смерти моих родителей – два дня непрерывной болтовни, во время которой мы с Эдит переливали из пустого в порожнее, – мы совершили единственную нашу с ней поездку в дом моего детства.

Бордовое с голубым покрывало лежало на полу в большой комнате – там, где его бросила Мэйбл, а покрывала с моей кровати лежали там, где их бросила я. Следы ботинок на полу в прихожей там, где полицейские притащили в нашу жизнь мерзость и страдания.

Эдит была очень внимательна, ловя малейший признак того, что я не справляюсь, но я была еще бдительнее. Если родители способны наблюдать за мной в местах, где они никогда не бывали, вроде полицейского участка или квартиры Эдит, то уж в своем собственном доме отследят меня наверняка. Я не могла рисковать и не расслаблялась ни на секунду.

Мне так хотелось войти в их комнату, открыть шкафы, вдохнуть их особые запахи, полежать на их кровати, прильнув к их подушкам. Сколько раз я искала там утешения, когда ночные кошмары будили меня и ужас не давал уснуть снова! Если мама и папа видят меня сейчас, то, может, им нетрудно будет сделать шаг, протянуть руку и прикоснуться ко мне?

Я вернулась мыслями к ночи их смерти, когда мама обняла меня в последний раз. Знай я, что это объятие последнее, я бы не отпустила ее, я бы притянула маму к себе и повисла на ней, я бы срослась с ее кожей, чтобы мы стали неразлучны. Когда воспоминание о том, как беспечно я вывернулась из ее объятий, поднялось, обернувшись упреком, из носа предательски потекло – предвестие слез, – и я с абсолютной ясностью поняла, что если останусь в комнате родителей дольше двух секунд, то меня затопит. И еще поняла, что нужно сделать.

Пробегу как можно быстрее и заберу ее.

Я сняла свои диско-туфли на платформе.

– Я с тобой, – сказала Кэт, тоже потянувшись снять туфли.

– Нет, жди меня здесь. – Я сделала глубокий вдох и пулей бросилась в родительскую ванную. Мамина тушь оказалась именно там – на столике, где мать ее оставила. Я схватила розово-зеленый цилиндрик и не решалась выдохнуть, пока снова не оказалась за дверью.

Эдит, варившая кофе на кухне, услышала мой торопливый топот.

– Робс! Все нормально?

– Да! Нормально!

– Точно?

– Да!

Я сунула тушь в карман комбеза, потом передумала заниматься сборами в новом наряде, сняла его вместе с одолженными футболкой и кофтой и переоделась в вельветовые джинсы и рубашку с длинным рукавом. Как хорошо было снова надеть белье. Теперь, когда тушь переместилась в мой карман, я смогла расслабиться, успокоить дыхание и приступить к делу.

Пока я собирала чемоданы и набивала мешки для мусора всем подряд, от вьетнамок до старых обувных коробок, в которых я держала своих шелкопрядов, Эдит в маленькой гостиной курила одну сигарету за другой, стараясь не попадаться мне на пути. Ей нелегко было находиться здесь, но она стоически терпела. Она не пыталась больше нарушить наш пакт, ни разу не заплакала передо мной – кроме тех, первых минут в полицейском участке. Эдит нацепила на лицо улыбку и прикрывала слова нервозной веселостью. Я старалась делать то же самое. Чем больше времени проходило, тем легче мне это давалось.

Вещи уже громоздились кучей, и Эдит в несколько приемов перенесла их в машину; она даже разыграла небольшое представление, делая вид, что переносит пожитки Кэт вместе с моими.

– Это последнее. – Я выкатила велосипед из гаража.

Эдит рассеянно подняла взгляд от сумки, которую заталкивала на заднее сиденье, и удивленно воззрилась на велосипед.