Совершенная строгость. Григорий Перельман. Гений и задача тысячелетия - Маша Гессен

Последней задачей, которую пришлось решить в Венгрии участникам советской математической сборной, было распределение сувенирных значков с видами Москвы и Ленинграда. Перед отъездом на олимпиаду чиновница из министерства напомнила о долге делегатов перед родиной и необходимостью укреплять дружбу между народами. Решив, что Спивак наиболее подходит для этой миссии, она сунула пакет ему.

В Будапеште Александр Спивак, который на ниве математики уже сделал для страны все, что мог (он получил на олимпиаде бронзовую медаль), вынужден был вдобавок придумать, что делать с сувенирами — его попытки вовлечь в поиски решения коллег по сборной успехом не увенчались.

"Приказ должен быть выполнен, хотя за нами никто не следит, — вспоминал Спивак. — Я пошел куда-то, пытался вручить. При моем знании английского это было затруднительно. Тем не менее зашел в американскую комнатку. Как они деранули от Империи зла — под кровати залезли. Реакция была такой, будто я сейчас стрелять начну, полный шок, полное непонимание того, как общаться — то ли отворачиваться, то ли драться. Ребята были абсолютно неподготовлены. Я им что-то пытался изобразить насчет френдшипа и всего такого, но понял, что тяжело". Оставив американцев, Спивак избавился от значков: высыпал их там, где их никто не найдет.

14 июля, в последний день олимпиады, Перельман осмотрел трофеи: золотую медаль в форме вытянутого шестигранника; сертификат о награждении спецпризом от сборной Кувейта (она заняла последнее место) — за максимальное количество баллов (42 из 42); длинный кнут, которым венгры-хозяева одарили каждого медалиста; кубик Рубика (от него Гриша избавился после возвращения в Ленинград).

Главной наградой Перельмана за годы неустанных занятий стало поступление в любой вуз СССР без экзаменов, а также (это более отвечало его потребностям) — право на то, чтобы его оставили в покое еще на пять лет.

Университетская жизнь Григория Перельмана началась с долгих поездок в электричках, длинных очередей и многочисленных конспектов. Примерно десять членов рукшинского кружка двигались группой. Рукшин считает, что окно на матмех прорубил именно Перельман, само существование которого, как и его право поступить в любой вуз без экзаменов, вынудили университет нарушить квоту — два студента-еврея в год — и принять по крайней мере троих.

Все трое носили явно еврейские фамилии. Это же подтверждал "пятый пункт" в их документах. Кажется, что дополнительный студент-еврей на курсе, состоящем примерно из 350 человек, — это капля в море. Однако Рукшин, которому удалось устроить на матмех не двух, а трех своих учеников-евреев, считал это победой и даже, если верить его нынешним словам, революцией. Остальные члены маткружка, которые прошли на престижный математический факультет, были этническими русскими или, как Голованов, евреями, которым в силу разных обстоятельств "повезло" с русскими именами или с "пятым пунктом".

Первокурсников разделили на группы примерно по 25 человек. Перельман и несколько других воспитанников Рукшина попали в одну группу. Остальные рассчитывали туда перевестись. В итоге этих перестановок группа, в которой оказался Перельман, стала представлять собой факультетскую элиту: это были воспитанники Рукшина и выпускники Ленинградской физико-математической школы-интерната.

Большинство из них ежедневно ездило на занятия из Ленинграда. В 1970-е естественно-научные факультеты ЛГУ были переведены в Петергоф, западный пригород Ленинграда. Этот амбициозный проект — попытка основать своего рода советский Кембридж, город-кампус, — провалился. Построенные специально для математического, физического и естественно-научных факультетов корпуса из стекла и бетона были расположены в пригороде, в то время как остальные факультеты остались в Ленинграде. Поэтому утром студенты запрыгивали в нетопленые электрички, изо всех сил стараясь успеть к первой лекции, и часто рисковали не успеть на последний поезд, идущий в город около полуночи.

Обучение в советских университетах было высокоспециализированным. Матмех готовил профессиональных математиков или, если это оказывалось невозможным, преподавателей математики и программистов ЭВМ. Поэтому отклонения в сторону гуманитарных дисциплин были минимальными. Однако погружение в марксистскую идеологию, пусть не такое глубокое, как на гуманитарных факультетах, было значительным. В программе математического факультета были отдельные курсы истмата и диамата, научного коммунизма и научного атеизма, политэкономии капитализма и политэкономии социализма, а также курс "Критика основных направлений современной буржуазной философии и идеологии антикоммунизма".

Последний курс читал молодой преподаватель философского факультета, который, по словам Голованова, "замечательно рассказывал" про тех, кого критиковал: "Идеология такая. Есть основная ветвь, на самом верху которой висит спелое яблоко научного коммунизма, она растет из Декарта через Гегеля, Ауэрбаха, Маркса, Энгельса, Ленина (Сталина в наше время не поминали). И есть всякие гнилые ветки, которые торчали в разные стороны, и надо было объяснить, почему их отрубили". После воздаяния положенных почестей преподаватель рассказывал студентам про Ницше или Кьеркегора все, что они хотели знать, но боялись спросить. "Вот на это мы ходили", — вспоминал Голованов.

Большинство студентов пыталось уклониться не только от посещения занятий по идеологии, но и от лекций, которые не имели отношения к их будущей узкой специализации. Было одно исключение: Григорий Перельман. Он ходил на все занятия без исключения — даже на те, от посещения которых был освобожден (он никогда не получал оценок ниже четверки).

В беседе со мной Голованов определил идеологические предметы так: "безумные науки". "Грише очень помогала ясность мысли. В этом потоке бессознательного... надо вообще либо все это буквально прокачивать, либо вообще игнорировать. Первое — выше сил человеческих, второе — чревато. Гриша ухитрялся как-то выделять основные, с позволения сказать, мысли вот этих наук. Гришины конспекты... по всем этим безумным наукам были большой ценностью", — вспоминал Голованов.

Неприязнь Перельмана к политике помогла ему пробраться сквозь марксистские дебри. "Безусловно, в Гришином лексиконе слово "политика" всегда было ругательным, — рассказал мне Голованов. — Стоило мне сделать что-нибудь, чтобы всем стало лучше, ну, там, попытаться сплести какую- нибудь интригу на благо нашего любимого Сергея Рукшина, он заявлял: "Это политика, давайте мы будем задачки решать". Но надо ясно понимать, что это искренняя позиция — не надо политики сюда, но и не надо политики в обратную сторону".

Традиционное для российской интеллигенции презрение к политике не имело ничего общего с позицией Перельмана: его просто не интересовало ничего, кроме математики. То, что увлекало или задевало других студентов, Перельману было безразлично: материи, обсуждавшиеся в рамках этих курсов, не имели ничего общего с тем, что имело для него значение. Его конспекты по идеологическим дисциплинам были аккуратными и по-перельмановски строго систематизированными.

Идеологиии на матмехе ЛГУ было меньше, чем на других факультетах, и обучение считалось по советским меркам либеральным. Тот, кто хотел провести в университете пять лет с максимальным комфортом (и получить минимальные знания), должен был выстрадать первый курс с его максимальной учебной нагрузкой, а после мог плыть по течению. Те, кто рано выбирал специализацию, игнорировали все, что не относилось к их будущей специальности. Григорий Перельман относился к редкому виду студентов матмеха: он хотел всесторонне изучить математику