Шекспир мне друг, но истина дороже - Татьяна Устинова

– Сорок пять, – удивился Юрий Иванович. – А почему вы спрашиваете?

Озеров спросил, потому что директор производил впечатление старого человека, а сорок пять по современным меркам – это молодость, время расцвета, радости жизни!.. Сорокапятилетние артисты играли юношей, сорокапятилетние режиссеры считались начинающими, сорокапятилетний директор театра назывался «из молодых»!.. Телевизионные сорокапятилетние мальчики резво скакали по сцене и одевались в рваные джинсы, футболки и кожаные браслеты. У них все еще было впереди, а у Юрия Ивановича позади, и это было так странно, несправедливо.

– Пойдемте по домам, – предложил пожилой директор. – Завтра очень трудный день, да и вообще! – Он махнул рукой. – Но вы, Максим Викторович, спектакль-то хоть запишете, а?.. Я читку на завтра назначил, как вы просили.

– Я запишу, – пообещал Озеров. – Только домой не могу ехать. У меня коллега куда-то запропал.

– Где запропал, у нас? В театре?

– Ну да. И телефон не отвечает.

– Так поищем и найдем!..

Вдвоем они вышли из приемной – Максим нес зеленую куртку со львом на спине, – и пошли по коридору, толкаясь во все двери. Некоторые были заперты, другие открыты.

Феди Величковского нигде не было, и никто его не видел. Озеров стал всерьез беспокоиться.

…Здесь происходят странные, непонятные вещи. Вчера здесь, судя по всему, произошло убийство. А сегодня он, Озеров, потерял парня, которого привез из Москвы «проветрить»!

Таким образом они добрались до цехов и костюмерных на втором этаже.

– Софочке вчера совсем не по себе было, – говорил Юрий Иванович, заглядывая в высокие помещения. – Я ей сегодня позвонил, плоха, совсем плоха. Вместо себя девчушку прислала, я вам говорил, работает у нас девчушка, которая по совместительству в газету пишет. Дадите интервью, Максим Викторович?

Озеров не слушал.

Распахнув очередную дверь в темноту, директор нашарил на стене выключатель и зажег свет.

– Максим Викторович, родимый вы мой, это… это что такое?!

В костюмерной был ужасающий, неправдоподобный разгром. Все шкафы распахнуты, с рейлеров сдернуты костюмы и кучами свалены на пол. Ящики выворочены, и гладильные доски, побольше и поменьше, валялись на грудах одежды вверх тормашками. Сильно пахло нашатырем и еще какой-то химией.

– Что за… твою мать?! – заревел директор. – Что здесь происходит, я вас спрашиваю?! Где начальник охраны?! Где люди?!

В коридоре затопали.

– Юрий Иванович, что случилось?.. Почему вы кричите?

– Где Ляля Вершинина?! Подберезова позовите! Софочке звоните! У нас погром!.. Полицию вызывайте!.. До чего дошло!..

Озеров помедлил, сунул директору в руки куртку со львом, которую тот растерянно принял, и побежал по коридору, заглядывая во все двери.

Ляля открыла глаза, сухие и больные, как при гриппе. На потолке дрожало пятно желтого света, должно быть, сосед Атаманов приехал с работы и загоняет машину на участок. Опять она позабыла закрыть шторы, привыкла уже без них. В форточку сильно дуло, на подоконнике сверкали капли растаявшего снега, и в комнате было холодно, неуютно. Ляля натянула на голову плед.

Она пришла из театра, легла и лежала, как ей показалось, очень долго. Может, уже наступила ночь?.. Хорошо, если ночь. Раз она началась, значит, когда-нибудь закончится. Нужно как-то пережить ее – перестрадать, перемолчать, перележать. Утром будет легче. Утром можно заставить себя встать, умыться, пойти в театр и там стараться перемолчать и перестрадать день. Ночью было страшнее.

Ляля хотела посмотреть на часы и не стала. Какая разница?! Ей все равно ничего не остается, только лежать и ждать, когда жизнь закончится.

Из литературы – она прочитала горы книг! – было известно, что жизнь не закончится, что пытка предстоит долгая и изощренная, и все придет к тому, что Ляля… привыкнет. Привыкнет к одиночеству, к страданию и перестанет обращать на них внимание. Страдания и одиночество теперь будут с ней всегда, но она… привыкнет. Так учили ее все великие писатели. Она привыкнет и научится «радоваться простым радостям». Простым – это значит старушечьим. Вот солнышко взошло, и слава богу. Вот капель зазвенела или морозцем схватило лужи – как славно. Вот скворушка на березе запел или снегирь по сугробу скачет – прелесть!.. Но до «простых радостей» еще очень далеко, их нужно заслужить, переработать в них страдания. Радоваться снегирю просто так – нельзя, не получится. Это такие радости, которые даются только через страдания!

Ляля подтянула ноги к животу. Лежать было неудобно, все болело, но так и должно быть, все правильно! Ей не может быть удобно. Ей должно быть больно, скверно, невмоготу – это расплата за любовь, которая закончилась навсегда. Выплачивать кредит придется еще долго, после выплат она останется нищей и разоренной, и это справедливо.

– Соседка! Ляля! Ты дома?

В сенях загрохотало, и Ляля медленно стянула с лица плед. Так и есть. Это не ночь. Ночи еще ждать и ждать.

– Ведро какое-то посреди дороги бросила, дверь открыта! Ты где есть-то?!

– Чего тебе, Георгий Алексеевич?

В коридорчике вспыхнул свет. Ляля зажмурилась.

Сосед заглянул в комнату, нашарил выключатель и щелкнул. Ляля накинула на голову плед.

– Заболела, что ли?..

– Что тебе нужно?

Он помолчал. Ляля в щелку посмотрела на него.

Он был весь возмутительно бодрый, красный от холода, в расстегнутой «летной» куртке мехом внутрь, жесткой замшей наружу, в клетчатом вытертом шарфе. Сколько Ляля его помнила, столько помнила этот шарф!..

– Дрова привез, – сообщил Атаманов. – Вон, целый прицеп. Я три куба купил, это первая партия! Надо под навес перетаскать, а то завтра трактор придет, ему разгружаться некуда будет.

– Я не могу сейчас таскать дрова.

Большими шагами сосед подошел, бесцеремонной ладонью залез под плед и пощупал Лялин лоб.

– Нету у тебя никакой температуры, – фыркнул он. – Встала бы, Ляль, да помогла по-соседски. Я один до завтра буду таскать!

– Попроси дядю Сашу.

– Да он в деревне, я к ним заходил! Андрюха в Москву укатил, только к пятнице вернется. Вставай, Ляль, куда деваться-то?..

– Уйди, Георгий Алексеевич.

Он действительно отошел, но недалеко – захлопнул форточку и задернул шторы.

– Вот карнизы – как прибил, так век и провисят! Я тебе когда-нибудь отказывал? Нет, ты мне ответь, отказывал?..

Ляля медленно села на диване, огляделась по сторонам и пощупала свои волосы. Должно быть, хотела поправить, но забыла, как нужно поправлять волосы.

– Хорошо, – сказала она. – Я сейчас приду, и будем таскать.

Ей нужно как-то от него избавиться. Он уйдет к своим дровам, она запрет дверь, погасит свет и ляжет на диван. Все.