Золотая братина. В замкнутом круге - Игорь Минутко

– Пошто так?… – очумело прошептал граф Панин.

– Искусники они великие. А искусство творящие – благо. – Ветер развевал волосы белого вестника, и увидел командующий войсками подавления знак под правым ухом незнакомца: крохотную коричневую бабочку. – Благо для страны, в коей им жизнь дана.

И буквально на глазах растаял белый вестник, вместе со своим конем обратившись в прозрачный силуэт. «Видение! – крестясь, подумал граф Панин. – Нельзя ослушаться…» И крикнул Петр Иванович зычным командирским голосом:

– Мастеровых живыми! Живыми брать! Вон того, седого, и волчат, что вокруг вертятся. – Однако ж про себя подумал: «Но все одно – бунтовщики! И спрошу с них как с бунтовщиков».

И уже кончился бой. Нет под стенами Катлинского завода живых пугачевцев. Только мастеровые. Подлетел к графу Панину на взмыленном коне полковник с окровавленным лицом, Николай Демин, отрапортовал:

– Сделано, ваше сиятельство, Петр Иванович, изловили.

Среди безжизненных тел пугачевцев и царских воинов спешившиеся драгуны держали седого мастерового и трех его подмастерьев.

– В пыточную! – приказал граф Панин. – Пусть там как положено… Скоро наведаюсь.

Петр Иванович отобедал в отведенных ему покоях, запив обильную еду ковшом мятной медовухи, соснул часок и – за дело. В сводчатый подвал, озаренный пылающим горном, сопроводил его полковник Демин, который и организовал все как положено. Были вздернуты на дыбы седой великан и трое его молодых товарищей. Были истерзаны раскаленным железом и кнутом их обнаженные тела. Пять заплечных дел мастеров в красных рубахах колдовали у красного горна и теперь ждали приказаний графа Панина. Сел командующий войсками подавления на табурет возле жаркого горна, посмотрел с усмешкой на седого, у которого голова на плечо уронилась.

– Так вот где вы Емельке Пугачу оружие ковали! – закричал граф Панин, и страшный голос его эхом отдался под каменными сводами. – Воры! Бунтовщики! Мужицкого царя захотели? Матушка-императрица вам нехороша? Давай, палач, давай! Чтоб неповадно было. – Засвистел кнут, задымилась, трескаясь, кожа на мускулистом теле, нечеловеческий вопль наполнил каменные подвалы. – Я Емельку самолично изловлю, – кричал Петр Панин. – И к ногам государыни нашей доставлю. Это говорю вам я, граф Панин! – Он сделал знак палачам, и двое из них – один с раскаленными щипцами, другой с кожаным кнутом – подошли к седому мастеру.

И в этот момент ворвался в пыточную, тяжко дыша, пожилой тучный человек с черной растрепанной бородой, бухнулся перед графом Паниным на колени.

– Ваше сиятельство! Яви божескую милость!..

– Кто таков? – перебил Петр Иванович.

– Управляющий заводом, ваше сиятельство! – с колен ответил тучный человек. – Людвиг Штильрах.

– О чем просишь? – насупил брови граф Панин.

– Оставь, ваше сиятельство, бунтовщиков сих живыми. Мастера!

«Оставлю, – подумал граф Панин. – Только не по твоему указанию, рожа басурманская». Тут надо отметить: никогда и никому не говорил потом Петр Иванович о дивном видении у стен Катлинского завода. И не потому вовсе, что не поверят, или поднимут на смех, или, того хуже, сочтут разумом помутившимся. Вовсе нет! А вот будто зарок взят свыше: молчи! Молчи, потому как тайна сия – не твоя… И так было и будет со всеми, с кем соприкоснутся, войдут в контакт Черные и Белые воины, посланцы в наш мир Черного и Белого Братств, на поле вечной битвы за Золото и души людские.

Между тем Людвиг Штильрах продолжал:

– Мастера, потому как вот у Прошки Седого руки золотые. А без подмастерьев своих, Данилки, Егорки да Васьки Лаптя, не может он чудо творить.

– Что за чудо? – спросил граф Панин.

Хлопнул в ладоши Людвиг Штильрах, и двое слуг внесли в пыточную подносы с посудой дивной, с кубками да блюдами красоты сказочной. Через кровавый туман, через хлад близкой смерти смотрел с дыбы на свои творения Прошка Седой, и два солнца вспыхнули в его гаснущих очах.

– Бунтовали… Так нечистый их ослепил, – говорил Людвиг Штильрах, по-прежнему стоя на коленях. – Яви к ним милость, ваше сиятельство. Не об их душах молю, о богатстве и славе Государства Российского пекусь.

Тихо стало в пыточной. Только слабый стон срывался с искусанных губ Данилки-мастерового. Долго не мог граф Панин оторвать взора от изделий мастера Прошки Седого и его подмастерьев.

– Ладно, – сказал Петр Панин после тяжкого раздумья. – Пусть свой сатанинский грех до конца дней делом искупают. В кандалы их и цепью сковать. Так и посуды свои работать будут.

И, резко встав с табурета, развернувшись, граф Панин вышел из пыточной. Людвиг Штильрах, отирая рукавом пот с лица, сделал поспешный знак заплечных дел мастерам. Те, не спеша особо, сдернули с дыб Прошку Седого и подмастерьев его, Данилку, Егорку и Ваську Лаптя. Рухнули на земляной пол истерзанные тела.

Ораниенбаум, 23 сентября 1918 года, поздний вечер

– …Еще, любезный Кирилл Захарович, – продолжал граф Оболин, – в завещании прадеда было сказано: сохранять сервиз в тайне сто двадцать шесть лет, а по прошествии срока устроить званый ужин на семьдесят персон. Все рассчитал Григорий Григорьевич: настал новый, тысяча девятисотый год… Батюшка мой, Григорий Александрович, тот новогодний ужин и учинил. Кстати, на нем был барон фон Кернстофф. Помните, Иван Карлович?

– Как забыть! – воскликнул барон.

– Только его и нашел из званых тогда… – вздохнул граф Оболин. – Где все? Что сделала с Россией эта красная сволочь… Эти толпы оборванцев, которых спустили с цепи!..

– Вы, Алексей Григорьевич, – нетерпеливо перебил сухощавый человек в военном кителе без погон, – как пробирались в Питер? Через Мемель?

– Нет, через Финляндию. – И граф Оболин опять повернулся к Кириллу: – Тогда первый раз в двадцатом веке весь этот сервиз был выставлен на стол. Сегодня – второй… И последний. Аминь!

– Вот за это и выпьем! – Князь Василий Святославович Воронцов-Вельяминов вскочил со своего места в явном нетерпении.

За ним поднялись все остальные, чокнулись. Через час стол являл живописный хаос, несмотря на высокие титулы гостей и светское образование, – наголодались люди на большевистских харчах. Раскрасневшиеся лица, гул голосов, смятые салфетки, в золотых тарелках и блюдах – объедки. Но и в таком виде сервиз великолепен, отметил Кирилл Любин. И еще он обнаружил, что на всех предметах сервиза повторяются лаконичные фрагменты сцен, изображенных на боках братины. «Гениями были мастера», – подумал Любин.

И еще одно наблюдение во время пиршества сделал Кирилл: Свечка и дворецкий по-прежнему молча и профессионально служили господам – подливали в рюмки и кубки, меняли тарелки, подносили тому или другому блюда и закуски. Только на бесстрастном лице Никиты Толмачева временами появлялась тень улыбки. Какой-то особой улыбки… Любин не мог определить какой. Злой? Иронической?