Золотая жила для Блина - Евгений Некрасов

В сенях нашлась целая канистра керосина. Митька смочил в нем тряпку и протер стол, уничтожая последние следы и запахи. Положил на стол книжку, поставил зажженную лампу. Дом, милый дом, как говорят американцы. Лине понравится.

На обратном пути он забежал в барак. Все точ­но: и здесь нагадили, значит, не вернутся.

Громко шлепая комаров, Митька пробежал ми­мо помойной ямы, нашел приметный куст...

Оранжевая пуховка и парашют валялись на земле. Лины не было.

Минуты две он просто ждал. Мало ли, зачем человеку понадобилось отойти. Потом стал звать вполголоса. Кричать, побоялся: то, что двое с топорами ушли, еще не означало, что они успели уйти далеко. Лина не от­кликалась, и Блинков-младший выбежал на про­секу.

Километрах в полутора, почти у самой реки,; маячило едва различимое в сумерках светлое пятно. Митька помахал рукой. Пятно не двигалось.: Ему стало страшно. На память пришли мыши, деловито таскавшие обломки макарон. Съели мало, значит, начали недавно. Может быть, он разми­нулся с преступниками на несколько минут. А Ли­на не разминулась... Зачем ее к реке-то понесло? Лежала бы себе в кустах.

Митька бросился бежать.

Кроссовки тянули к земле, как гири. Некстати вспомнилось, что встал он семнадцать часов назад. Глаза слипались на бегу. От черники осталась одна оскомина на языке и сосущая пустота в желудке. Сон и еда ждали в доме, от которого ушла эта иди­отка. Может» хотела воды набрать? Нет, парашютик-пузырь она тоже бросила в кустах. И ушла просто потому, что захотелось. А теперь лежит... Блинков-младший уже хорошо видел: да, лежит!

Потом он разглядел ее лучше и зарычал от яро­сти. Поза у Лины была самая беззаботная: руки под головой, глаза в небо, на розовые закатные об­лака. Мечтает. Дура! Дура!

Митька чувствовал себя как оплеванный. Са­мое обидное, что сказать было нечего. Ну, ушла. Нельзя, что ли? Ах, он волновался? А разве она ви­новата? Она что, нанимала его в няньки? Просила за ней бегать? Не просила? Ну и отвали!

Лина молча смотрела, как он подходит.

Вставай, пойдем ночевать, — сказал Мить­ка. — Там лампа есть керосиновая и печка. На ужин сварим макарон, если мыши их еще не съели.

Что ж ты не ругаешь меня? — с вызовом спросила Лина.

Не вижу смысла. Пойдем скорей. Спать хо­чется, а мне еще возвращаться за водой.

Зря не ругаешь. Скажи: «Убить тебя мало!»

Убить тебя мало, — без удовольствия повто­рил Митька. — Все, теперь пойдешь?

Не пойду. Я, кажется, сломала ногу. — Ли­на закрыла лицо руками и прорыдала: — Да, вот такая я дрянь! Мы теперь вместе, вместе погибнем!

Минуты две Митька смотрел на близкую реку. В голове перегорели пробки и стояла кромешная тьма. Его зазнобило. Трава была мокрая от вечер­ней росы, и джинсы успели отсыреть. Он встал (как садился, не помнил), обошел плачущую Лину и спустился к реке.

Берег был каменистый, река широкая и, на­сколько Митька мог видеть, мелкая. Он забрел по колено и умылся. Оставляя на воде крохотные рас­ходящиеся волны, шарахнулись мальки, и сразу же близко ударила крупная рыба. «Непуганая. Поймать легко», — подумал Митька и встрепенул­ся. Вода есть. Еда есть. Огонь есть. Есть дом и рядом с ним просека, на которой можно расстелить парашют и подать сигнал вертолету спасателей.

Полсуток назад Линина сломанная нога могла погубить обоих. В глухой тайге их не увидели бы с воздуха. А ночи в августе уже холодные, одна но­чевка без огня — бронхит. На второй день Лина не смогла бы идти, на третий Митька не смог бы ее нести. Лежали бы рядышком с температурой под сорок и загибались. А теперь сломанная нога — не смерть, а большая дачная неприятность.

Митька вернулся к Лине почти спокойный.

Где болит?

В лодыжке. Там хрустнуло, Дим. Сильно.

Так болело, что я пять минут по берегу каталась.

По берегу? — удивился Митька. До реки было шагов сто.

Ага. Я хотела умыться. Прыгнула на каму­шек и поскользнулась. А сюда доскакала на одной ноге. Я думала, пройдет, а она только хуже. Поше­велить не могу.

Стараясь не прикасаться к больной ноге, Мить­ка закатал штанину. Лодыжка здорово опухла. Но крови не было, кости не торчали.

Больной скорее жив, чем мертв, — объявил он. — Если перелом, то закрытый. Зараза не попа­дет.

Может, просто вывих? — с надеждой спро­сила Лина.

Митька пожал плечами.

Рентген покажет.

А ты дерни, чтобы нога встала на место.

Я потерплю, — дрожащим голосом сказала Лина.

Это ты в кино видела? — спросил Митька.

Ага, гэг номер четыреста шестнадцать.

А сколько всего гэгов? — Митька отошел в кусты и сразу заметил подходящий стволик с раз­вилкой. — Рассказывай, я пока тебе костыль вы­режу.

У дедушки записано пятьсот двадцать. У аме­риканцев на первом месте гэг, когда машина пере­ворачивается, а у наших — когда она бежит, он ее догонят и целует.

Слушая Лину, Митька вырезал костыль. Полу­чалось хорошо: развилка сверху — под мышку, развилка посередине — чтобы опираться рукой.

А я думала, ты меня на руках понесешь, — заметила Лина. — Этот гэг в первой сотне. Вот уж фигушки! — сказал Митька. — Слу­шай гэг номер пятьсот двадцать один: мы сделаем лубок, только не сейчас, а когда дойдем до дома. А за ногу дергают или очень опытные, или очень глупые. Вдруг у тебя не вывих, а перелом? Тогда можно так дернуть, что без ноги останешься. Те­перь гэг номер пятьсот двадцать два: я бегу, ты ме­ня догоняешь. Целовать необязательно.

А ты меня не проводишь? — растерялась Лина.

Потом. Скоро совсем стемнеет, мы не найдем зимовья. Я сбегаю за лампой, потом за водой, а ты пока иди, как сможешь. — Митька снял с себя ру­башку и намотал на развилку костыля, чтобы зеле­ноглазой не резало под мышкой. Помог ей встать и дал костыль. — Попробуй, может, укоротить?

В самый раз, — сквозь слезы улыбнулась Лина. — Дим, тебе не надоело со мной нянчиться?

Я про это не думаю, — сказал Блинков-младший. — Злюсь иногда. Но я же не могу тебя вер­нуть в магазин и попросить другую. Какие мы друг другу достались, с такими и надо спасаться... По­ходи, я хочу посмотреть.

Лина несколько раз скакнула с костылем.

О'кей. Правда, я в порядке.

Ты молодец! — подбодрил ее Митька и побе­жал.

Оглядываясь, он видел ее ломкую ковыляющую фигурку. Как она сказала: «Да, вот такая я дрянь». Значит, дошло, что сейчас ее ноги — это не ее лич­ное дело.

Смеркалось быстро. Митька жалел, что не по­метил поворот к зимовью. Ничего не стоило обло­мить ветку — просто забыл. А теперь ищи его!