Вдвоем веселее - Катя Капович

В троллейбусе на обратном пути он опять шутил, а я замирала от страха. «Один бессарабский еврей хотел жить в Санкт-Петербурге, но полиция его не пускала…» – рассказывал он детям свою притчу.

Когда мы вышли из троллейбуса, я махнула деду рукой и пошла с остальными в сторону школы. Перейдя дорогу, я все-таки не выдержала и оглянулась. Он стоял там же и, крутя головой, высматривал автобус. На фоне новостроек он выглядел иначе, чем в старом городе. Нет, я не вернулась. Да он бы и не разрешил мне остаться с ним.

– Ты кто, собственно говоря, будешь по нации? – спросила меня как-то Ленкина бабушка.

Я посмотрела на Ленку и по тому, как она отвела глаза, поняла, о чем меня спрашивают. В надежде, что это окажется неправдой, я все-таки решила поинтересоваться у деда, которого считала виновником своего несчастья.

– Нации, девочка, – глупость. Мы, конечно, евреи. Но мы и французы, и итальянцы, и русские, и украинцы, и молдаване… Мы – всё!

Этот ответ оставлял право выбора. Теперь, когда меня спрашивали, кто мы по нации, я отвечала, что мы французы, но просто долго жили в СССР и потому забыли язык.

– А почему твой дед говорил по-еврейски? Только жиды так говорят! – спросил Вовка Баштанарь.

– Он говорит на всех языках: и по-молдавски, и по-киргизски, и по-китайски, и на еврейском тоже умеет! – хитро отвечала я.

Это было чистой правдой. Дед знал много языков, в том числе и китайский. Его родители умерли, когда ему было четырнадцать лет, у него было тринадцать младших братьев и сестер. Чтобы раздобыть денег, он поехал торговать в Китай мануфактурой. Там он прожил полтора года, наверное, очень интересные, но почему-то вывез оттуда только рассказ о том, как он ездил на рикшах.

Лучше бы он тогда на мосту заговорил по-китайски, думала я и старалась поменьше звать деда к нам.

И все-таки на каникулах мы снова встречались с ним в маленьком шанхайском домике, где блеяла Коза и на пороге чесалась старая Кошка.

– Намывает гостей, – говорил дед, когда кошка причесывала усы лапой.

В гости приходил тот самый старик с моста, которого звали Давид, полный математик Изя и дядя Шулим в пенсне и со слуховым аппаратом. Они садились играть в покер. Бабушка возилась на кухне, оттуда изредка доносился ее вежливый тихий голос. Она просила, чтобы не курили так много. Дед раздражался, шикал и иногда, прервав игру, уводил гостей из дому. Мы оставались с бабушкой вдвоем. Бабушка молчала. Дед приходил под утро и, переодев рубаху, отправлялся на свой рабочий форпост.

Однажды я спросила бабушку, любит ли она деда. Бабушка задумалась. Она стояла у окна в старом зеленом халате и теребила поясок. Когда она задумывалась, она всегда склоняла набок свою красивую овальную голову. «Когда-то я его сильно любила», – ответила она тихо.

Этот разговор настолько поразил меня, что, повзрослев, я опять вернулась к нему. Услышав от кого-то из родственников, что моя бабушка в молодости была невероятной красавицей, я потребовала, чтобы мне показали семейный альбом. Там я нашла ответы на многие вопросы, даже на те, которые не собиралась задавать. Во-первых, я увидела бабушкину девичью фотографию. Бабушка сидела на траве среди подруг. Их там было семеро, красивых умных девочек из хедера, но ни у одной не было такого совершенного оливкового лица и таких длинных черных кос. В альбоме были фотографии и других женщин, о которых со мной избегали говорить. Женщины были сфотографированы дедом в бывшем его ателье на фоне бархатных штор. Нарядные шляпки лежали на их кудрях, как кремовые розочки на пирожных. Заметив, что я часто смотрю его альбом, дед стал мне объяснять всякие тонкости съемки. Я узнавала бесценные подробности. «Серый камень, кирпич, дерево, – говорил дед, – хороши как фон для формальных фотографий. Обнаженная натура любит мягкую драпировку: бархат, велюр, шелк». Показывая фотографии своих заказчиков, он пересказывал мне их истории. Я не очень вслушивалась. Попутно он рассказал, как спас бабушку от смерти. Румынская полиция долго охотилась за молодой марксисткой и, поймав, приговорила ее к восьми годам тюрьмы. Бабушку отвезли в Ясскую крепость. Дед Наум, который еще не был ничьи дедом, а, наоборот, имел шелковые кудри и нюхал табак, подкупил охранников и устроил бабушке побег.

Я оканчивала школу с безнадежным аттестатом. Озабоченный дед пообещал платить мне пять рублей за каждый экзамен. Иногда я брала деньги, а иногда и отказывалась, давая ему понять, что не в них счастье. Бабушке дед покупал много подарков, которые она безмолвно прятала в шкаф и продолжала ходить в зеленом халате. Халат давно покрылся пятнами, бабушка упрямо продолжала стирать его и латать дыры. Положив халат в эмалированный таз, она оставалась в длинной майке, и я видела, какая у нее красивая фигура. Когда она заболела, тело ее приняло юношеские очертания той девочки на фотографии. Ушла полнота, хмурость, и вся бабушка стала яснее, как будто помирилась с жизнью. Даже перестала ссориться с дедушкой. Он тяжело переживал ее молчание. С ним вдруг стало происходить что-то странное. Он, всегда такой непоседа, не хотел оставлять ее ни на минуту, сидел возле нее и крутил в руках поясок ее халата.

Зная, как она любит книги, он принес домой целую библиотеку. Начал с ее любимого Ремарка, потом прочел ей Хемингуэя, затем перешел к историческим романам. Мама сказала, что бабушке наверняка понравится Томас Манн, и дед на следующий день купил на черном рынке роман «Иосиф и его братья», чтобы сидеть возле худеющей жены неделями, месяцами.

Он читал ей и грозил кулаком в небеса: «Ироды!» Мне он рассказал, что готовит ей подарок на золотую свадьбу. Он собирался подарить ей кольцо «Маркиз» с настоящими рубинами. Когда им было по двадцать пять лет, она увидела такое кольцо в витрине ювелирного магазина, и оно ей понравилось. Он и тогда был готов его купить, но бабушка не разрешила.

Дедушка нашел хорошего мастера, переплатил, чтобы тот работал быстрее. Кольцо было готово через два месяца. Дед принес его домой и, пока она спала, надел ей на палец. Проснувшись, она с минуту смотрела на кольцо, потом перевела взгляд на деда.

– Что ты молчишь? – спросил дед. – Тебе нравится?

– Да.

– Так что же?

– Поздно, Наум, – сказала бабушка и, сняв кольцо, вернула ему.

Он не обиделся, он поцеловал протянутую руку. Я испуганно смотрела на них из-за ширмы, не очень понимая, что происходит. Эта зеленая ширма отгораживала наши жизни, мою – уходящую вперед, их – остающуюся за китайскими цветами и птицами.

После смерти бабушки дед жил ровно год. Он разлюбил выходить с фотоаппаратом в город, все больше сидел дома, глядя на ее портрет. Его солдатский загар постепенно сошел. Иногда я заставала его на кухне, где он как будто что-то искал. Выдвигал ящики кухонного шкафа, заглядывал в тумбочку. Искал булавку, которой бабушка подкалывала днем ширму.

«Деда, а откуда у нас взялась эта ширма?» – спросила я его как-то.

«Один миллионер подарил на свадьбу».

«Расскажи!» – потребовала я.

Он сказал, что старичок Давид когда-то держал главный кишиневский магазин готового платья. Потом он его продал, отдав все деньги сыну, чтобы тот поехал за границу первым. Это было в тридцать девятом году, за год до того, как Молдавия присоединилась к Советскому Союзу. Давид ждал сына год, потом стал потихоньку распродавать оставшиеся вещи. В эвакуации он многое сменял, но кое-что сменять было невозможно, как, например, французские батистовые платки. Когда в сорок восьмом году в Молдавии началось раскулачивание, Давид, хотя и был уже нищий, попал в списки кулаков, и дед вынужден был прятать его у себя. Он объяснил, что в городе Давида все знали, и его надо было спрятать, чтоб он не попал в тюрьму. Давид прожил в шанхайском домике несколько лет. Здесь же скрывались еще несколько человек, которые очень боялись, что из-за вольных замашек бывшего богача их всех арестуют.