Тиран духа - Присцилла Ройал

Ансельм с легкостью юноши поднялся с колен. Томасу понадобилось несколько больше времени. Его ноги онемели. Растирая икры и голени, чтобы вернуть им чувствительность, он бросил взгляд в сторону призрачной женщины, которую только что видел. Ее больше не было. То ли она, услышав голос отца Ансельма, отодвинулась подальше в темноту, то ли вовсе вышла из часовни. Он тряхнул головой. Наверное, он точно так же выдумал ее, как перед тем выдумал ее двойника. Томас кивнул терпеливо ждавшему его святому отцу, и оба в молчании покинули часовню.

* * *

Воздух обдал холодом, но на этот раз в нем летали снежинки. Как и по дороге в часовню, Ансельм всю дорогу молчал, но Томас готов был поклясться, что разглядел на его губах улыбку. На мгновение он прикрыл глаза. От усталости они невыносимо болели. Когда они с Ансельмом доберутся до комнаты, скоро уже будет пора подниматься для всенощной — что-что, а ее святой отец не пропустит, можно не сомневаться. Неужели так никогда и не вкусить теперь долгожданного сна?

Только они начали карабкаться по невозможно крутой лестнице к жилым комнатам, располагавшимся над большим залом, как снизу, со двора, до них донеслись сердитые голоса.

— Ты кровожадный, лживый мошенник!

— Придурок! Ты что, так долго торчал головой в коровьем дерьме, что твои мозги совсем заржавели?

Томас жестом велел святому отцу не двигаться и бесшумно скользнул к узкому окну. Пытаясь что-нибудь там увидеть, он устремил взгляд в темноту. Прямо под собой он заметил движущиеся тени, но больше ничего было не разглядеть даже на светлом фоне присыпанной снежком замерзшей грязи. По-видимому, там, внизу, находились двое мужчин — по крайней мере, если судить по голосам. Двое, никак не больше.

В следующее мгновение отец Ансельм уже стоял рядом с Томасом, отчаянно дергая его за рукав.

— Мы должны остановить их, брат, — сказал он, — а то они, чего доброго, поубивают друг дружку!

— Тсс! — зашипел на него Томас, но было слишком поздно.

— Черт возьми! Тут поблизости кто-то есть! — воскликнул голос.

— Тогда этот час ты проживешь, за большее я не ручаюсь, — отозвался другой. Обе тени тотчас растворились в окружающей тьме.

— Мы должны обо всем рассказать милорду барону! — продолжил Ансельм, на этот раз хватая Томаса за локоть с такой силой, что тому стало больно.

— И кто, мы скажем, это был? Святой отец, вы не узнали их голоса?

Ансельм стоял в нерешительности.

— Нет. Не могу сказать наверняка. Боюсь, когда мы услышали их, я был поглощен своими мыслями.

— Скорее всего, это два пьяных солдата, которые забудут о своих обидах раньше, чем завтра проснутся с больной головой. Барон и слушать не захочет о такой ерунде.

— Но слуга Божий обязан…

— Молиться, святой отец. Мы должны молиться за их души, чтобы при свете Божьего дня они сами поняли свое безумие.

— Вы хорошо сказали, брат.

Томас понадеялся, что так оно и есть. Сам он был вполне уверен, что узнал голоса Роберта и Генри, донесшиеся до него из темноты.

Томас внезапно проснулся от глубокого сна. Несмотря на холод, стоявший в комнате, по всему его телу струился пот. Он готов был поклясться, что его разбудил громкий звук. Однако, взглянув на спящего священника, Томас увидел, что Ансельм храпит вовсю, а его дыхание наполняет комнату смрадом подобно миазмам, источаемым мертвым валлийским драконом. Возможно, этот громкий звук раздался во сне.

— Избавлюсь ли я когда-нибудь от этих кошмаров? — беззвучно, одними губами спросил он, потирая пальцами лоб.

Будь он сейчас в Тиндале, можно было бы прогуляться по монастырю, успокоить бешено колотящееся сердце и ноющую голову. Сейчас же, стоит коснуться ногой пола, как Ансельм немедленно проснется. Но даже если представить себе, что удастся ускользнуть, то и в часовне не было места для безмятежных мыслей, стоило вспомнить скорченную в муках фигуру на кресте. Наверное, в замке, возведенном для войны и крови, нигде не могло быть спокойного уголка. Томас покачал головой, удивляясь собственным мыслям. Неужели он превращается в безжизненного монаха?

И тут пронзительно закричала женщина.

Томас мгновенно вскочил на ноги. Теперь он не сомневался, что крик был на самом деле, а не в его разгоряченном воображении. Оставив без ответа сонное бормотание вонючего священника, он кинулся к двери. Когда Томас выбежал в коридор, другие уже толпились там, торопясь на крик.

Прямо перед ним спешил барон Адам, полностью одетый, с мечом в руке.

Появившись из покоев Ричарда, к нему присоединилась настоятельница Элинор и сестра Анна, не отстававшая от нее ни на шаг.

Дверь в комнату леди Юлианы распахнулась в тот самый миг, когда Томас посмотрел на нее. В коридор выглянула Юлиана. Хотя ее глаза были широко раскрыты в немом вопросе, она лишь замерла на пороге и не бросилась вместе со всеми.

Впереди, в полумраке, Томас сумел различить несколько растрепанных, заспанных слуг, поднимавшихся по лестнице.

— Господи, нет! — воскликнула настоятельница, резко останавливаясь вслед за своим отцом. В ее голосе слышался ужас. Одной рукой она схватилась за отца, ища поддержки, другой зажала рот.

С не меньшим ужасом Томас воззрился через плечо барона, точно так же не желая верить в то, что открылось его глазам.

У двери в свою спальню застыла леди Исабель, плотно закутавшись в меховое одеяло. Лицо ее было белым, словно у мертвеца.

На каменном полу перед ней в луже темной крови распростерлось тело Генри, наследника Лейвенхэма. На коленях возле тела, сжимая блестящий кинжал, стоял Роберт Вайнторп.

Адам и Джеффри стояли друг против друга в парадном зале, в паре футов от пылающего камина. Годы дружбы, окрепшей сперва в детских играх, потом на войне, а позднее скрепленной общностью взглядов и интересов, боролись теперь с болью и злобой, порожденными поступками и судьбой их сыновей.

Элинор и сестра Анна сидели на стульях за главным столом и смотрели, как бегают глаза мужчин под полуприкрытыми веками, как губы их едва заметно шевелятся, с трудом подбирая слова, которые они могли бы сказать друг другу. Элинор страстно хотелось прервать молчание и успокоить одновременно отца и сэра Джеффри, но она удерживала себя. Воспитание приучило их презирать то слабое утешение, которое могла предложить женщина, поэтому каждому ничего не оставалось, как решать самому, положив на чашу весов многолетнюю дружбу против горя и взаимных упреков. Каждый из них сам должен был взвесить и решить, как расположатся чаши, если сын одного из них убил сына другого. Конечно, как сестра Роберта и друг Генри настоятельница не могла не разделять их чувств, но она была женщиной, а женщинам позволено прилюдно плакать и искать утешения в дружеских объятиях. Мужчина же, рожденный для битв, может позволить себе слезы лишь перед лицом всемогущего Бога.