Чужая шкура - Дидье ван Ковелер

А я приклеил на серую жесть почтового ящика заранее приготовленную бумажку «Ришар Глен».

Возвращаясь на авеню Жюно, чувствую невероятную легкость. Ни совесть, ни долг меня уже не гнетут. Выставив псевдоним за дверь, переселив его в дом напротив, я вынужден все же признать очевидное: я впал в депрессию не столько из-за отсутствия Доминик, сколько из-за присутствия в нашей квартире другого «меня», чудом уцелевшего, этого призрака, нашего общего детища, пережившего мать.

Отказавшись от «Бразера» из страха случайно стереть его память, шариковой ручкой, старательно уродуя буквы, пишу ответ, в общем почти такой же, как тот, первый, но с адресом отправителя. Я окончательно воскрешаю Ришара Глена, а когда заклеиваю конверт, с комом в горле осознаю, до какой же степени я нуждался в нем и насколько поддельный почерк кажется мне родным.

— Мои соболезнования, старина. Я не стал звонить сразу.

Я мычу в трубку, что можно расценить как угодно. Вежливая трехсекундная пауза, потом переход к сути дела:

— У вас найдется время для консультации?

Обычно на такой вопрос я отвечаю вопросом, в зависимости от настроения: сколько, когда, о чем.

— Не знаю.

Зануда, исполняющий роль моего агента, вздыхает. Мой ответ предполагает самые разные толкования. Его цепкий, изворотливый ум быстро сопоставляет цифры, даты, нюансы переговоров, требования продюсеров и условия съемок. Я никогда ему особенно не нравился, что вполне естественно: прекрасно зная закон своих джунглей, он, как любой проводник, не любит заезжих туристов.

— Это для «Пол Продакшн», съемки начнутся в Англии через неделю, но актриса что-то нервничает, сомневается. Надо бы сократить три-четыре сцены, чтобы ее приструнить.

Ободренный моим «понятно», он тут же сообщает условия, сроки и сумму гонорара. Из всего этого меня привлекает лишь одно: в случае согласия, вечером я должен быть в Лондоне. На то, чтобы «приструнить» актрису мне дается не более двух суток, иначе последняя неделя подготовительного периода пойдет коту под хвост. Я прижму актрису к стенке где-нибудь в костюмерной и «прищучу» беспощадными ударами по фабуле сценария, это избавит меня от соблазна бесконечно сновать туда-сюда между авеню Жюно и почтовым ящиком на улице Лепик.

Время от времени, вот уже четыре года, кинематограф прибегает к моим малокомпетентным консультациям. «Сценарно-лечебная» практика началась завтраком с одним из кинопродюсеров: однажды, разжигая камин в выходные, он наткнулся на старую газету, где я изничтожил роман, права на экранизацию которого он приобрел. Снятый им фильм провалился, никто не понимал, почему, а он нашел ответ в моей статье, подчеркнул важные места, потом аккуратно вырезал, заламинировал и теперь торжественно размахивал ею у меня перед носом. «Смешение жанров! — зачитывал он с горьким злорадством. — Начало затянуто, середина рыхлая, финал смазан! А Вержиния — неправдоподобный персонаж! И не верится, что сын был на войне! Ведь говорил я сценаристам, но что вы хотите: на десятой версии сценария они уже не соображали ничего. А вы прямо сразу попали в точку!» За кофе он мне подсунул выдержки из диалогов другого бестселлера: «Если вы задержитесь еще на две минуты, может, скажете мне, что вы об этом думаете?»

С тех пор я подкармливаюсь, анонимно переписывая, вернее калеча сценарии. Я вступаю в дело уже на финишной прямой, прямо перед съемками, когда большинство продюсеров жаждут самоутвердиться и сбить с толку съемочную группу. Условия, на которых я вмешиваюсь в процесс, почти всегда одни и те же: за тридцать или сорок тысяч франков я должен убедить всех, что фильм не окупится, заставить их прозреть, взглянув на сценарий моими глазами, подвергнуть сомнению то, что до сих пор его не вызывало, предложить изменения, которые неминуемо и полностью исказят первоначальный замысел, в результате режиссер выходит из себя, швыряет мои доработки в мусорное ведро и снимает фильм по-своему, — скорее всего, он провалится просто потому, что зрители не хотят больше платить деньги, чтобы увидеть в кинотеатре тех же актеров, которых им бесплатно показывают по телевизору, но их все равно навязывают телеканалы-сопродюсеры. А наутро после премьеры продюсер вопит: «Прав был Ланберг!» — и мой гонорар возрастает пропорционально провалам, которым я же и поспособствовал. Если же вдруг, вопреки моим прогнозам, фильм имеет успех, продюсер все равно будет мне благодарен («Вот видите, все-таки на этот раз вы ошиблись!»), и это так повышает его престиж, что он непременно призовет меня, когда будет снимать следующий фильм — как амулет, на счастье.

— Если честно, — говорит мой агент тем натянутым тоном, которым обычно успокаивает свою совесть, — интересы режиссера представляю тоже я. Он отличный режиссер, но не топовый. А актриса, она вообще никому не доверяет, потому что последний фильм, где она играла главную роль, с треском провалился. Только вот сейчас, на этом проекте, она бы лучше помолчала — сценарий крепкий, не подкопаешься. Вы уж его не очень кромсайте… Видите ли, автор — тоже мой клиент. Продюсеры требуют вас, я выбил вам пятьдесят тысяч, только уж вы не слишком усердствуйте.

Я его благодарю: он истинный профессионал и вполне заслуживает десяти процентов, которые он возьмет с меня за мое бездействие. Надо как-нибудь спросить, что в его понимании означает «топовый», ведь он так называет и дебютантов, не выдавших пока ни одной картины, и позабытых зубров, осыпанных почестями, но не снимавших лет пятнадцать.

Несколько часов спустя такси подвозит меня к отелю «Блейкс» — модному зданию темно-серого цвета, обставленного в колониальном стиле, — с огромными вентиляторами, бамбуковыми стульями и плетеными сундучками. За столиком расположенного в цокольном этаже безумно дорогого ресторана, где лондонцы с английской церемонностью и немецким размахом за бешеные цены наслаждаются великой французской кухней, я внимаю жалобам актрисы, — находясь воистину в стрессовом состоянии, она поносит всех и вся. Я успел прочесть сценарий в «Евростар»[23]. Тоном врача, которого пациент умоляет сказать правду, я уверяю, что она права: сюжет туманный, затянутый, размытый. Объясняю, в чем лично я вижу подлиный смысл этой истории; правда, в сценарии все и так предельно ясно, но поскольку она его не перечитывала, с тех пор как подписала контракт, моя концепция ее воодушевляет. «Вот так и надо написать!» — восклицает она. Я рекомендую ей распить бутылочку шабли, чтобы успокоиться, и принимаюсь у нее на глазах вычеркивать слишком громоздкие и ненужные описания интерьеров, лишние ремарки, технические указания оператору-постановщику и вставки с указаниями для актеров, как они должны произносить те или иные реплики. Когда от сценария останется один скелет, наша звезда сумеет наконец в нем разобраться.

Ее лицо заметно веселеет, успокоенный продюсер выскакивает из-за столика в глубине зала и тянет за руку режиссера, который, похоже, хватил изрядную дозу транквилизаторов. Нас знакомят. Актриса говорит, что я гений, и все понял. Режиссер отвечает, что пойдет спать. Актриса спрашивает продюсера, почему не я снимаю фильм. Продюсер восхищается ее платьем. Актриса напоминает ему, что по контракту ей полагается номер с отдельной комнатой для ребенка и няни, и что этот отель ее не устраивает. Я говорю им всем, что иду работать к себе в номер. Она обнимает меня и ободряюще вонзает ногти в мои плечи. Продюсер тащится за мной до стойки администратора и говорит, что теперь у меня карт-бланш: сценарист недавно сломал ногу на зимнем курорте. И если ввернуть по ходу дела две-три постельные сценки, она согласится, раз их напишу я. Он нашел ей дублершу для обнаженки, такую отпадную, что просто грех не использовать ее на всю катушку, — вообще, было бы идеально как раз ее снять в главной роли, ну да это все мечты. Я благодарю его за доверие и захожу в лифт со сценарием под мышкой.