"Волкодавы" Берии в Чечне. Против Абвера и абреков - Юлия Нестеренко

— А чем вы еще занимались в этих лагерях?! — с вызовом спросила Наташа. Неприятие моего «нацистского прошлого» тем не менее смешивалось у нее с обостренным интересом к тем годам, ей по-настоящему хотелось понять меня.

— Ну, огромное внимание уделялось физической подготовке: мы много бегали, прыгали, кидали гранаты, учились ориентироваться по компасу. В этом я был всегда одним из первых! Но больше всего мне нравилось играть в военные игры, пробираться, как разведчик, по «вражеской территории» и стрелять из малокалиберной винтовки.

— То есть вас готовили к захватнической войне! — обличающе говорит русская комсомолка.

— Ты права, — отвечаю я ей. — Но тогда для нас не это было главным. Главным была возможность ходить в походы, видеть новые места, быть частью дружного коллектива.

Наташа недоверчиво усмехнулась.

— В твоих воспоминаниях все выглядит так радужно, неужели все действительно вызывает только такие приятные воспоминания?!

Я улыбнулся и пожал плечами.

— Ну, почему же только приятные?! Была изматывающая муштра, всюду ходили только строем, да еще эти нудные политические лекции цугфюрера Хешке на обязательных «домашних вечерах».

— Домашние вечера? А это что такое?

— О, это означало, что каждую среду вечером все члены «камерадшафт» дружины Юнгфолька должны были собираться для изучения германских героических сказаний и легенд. Позже нам стали рассказывать о Фридрихе Великом и Бисмарке. Знаешь, я очень люблю историю, но то, как нам преподносил ее цугфюрер Хешке, вызывало отвращение!

Однако пропуски подобных мероприятий грозили крупными неприятностями. Мой дед, учитель истории, рассказывал мне все гораздо интереснее, но совсем по-другому. Однажды попробовал я поспорить с цугфюрером насчет личности Бисмарка. Ох, и влетело мне за это! Дискуссии были строго запрещены, занятие должно было идти строго по плану, утвержденному высшим руководством гитлерюгенда. Никакой критики не допускалось, все было организовано, как в армии: все строго по команде и строго по приказу! Мы должны были расти поколением, марширующим строем и в ногу, а я по своей глупой наивности попытался высунуться из строя и идти не в ногу. За что и получил по башке.

Но самое занудное на этих «домашних вечерах» было изучение биографии фюрера. Мой отец относился к «этому выскочке ефрейтору» с высокомерным презрением культурного человека, и я частично перенял у него это отношение.

Наташа смеется, довольная. Мне захотелось рассмешить ее еще больше.

— Хочешь, расскажу анекдот про Гитлера, из-за которого меня чуть в штрафбат не отправили?

— Хочу!

— Гитлер приехал в сумасшедший дом. Все больные выстраиваются в шеренгу, выбрасывают вперед правую руку в нацистском приветствии и орут «Хайль Гитлер!». И только один человек этого не делает. Гитлер спрашивает его: «Почему?!», а тот отвечает: «Я же не сумасшедший, мой фюрер. Я санитар».

Наташа сначала звонко хохочет, затем глубокомысленно замечает:

— Это ты сейчас в плену нарочно такие анекдоты рассказываешь. А тогда наверняка громче всех сам кричал «хайль».

— Ага, кричал шутки ради, на веселении, когда напивался пива и веселился с камерадами. Я клянусь тебе, что мы рассказывали подобные анекдоты, но, конечно, тайком от ярого нациста Хешке, чтоб он не наябедничал куда следует.

— Как ты сказал?! На веселении?! — Наташу смешат, а порой умиляют мои ошибки в русском языке, особенно ей почему-то нравится мое мягкое «л», я ведь выговариваю «поймаль, не зналь».

— А вот еще анекдот: «Представители новой арийской расы будут белокурыми, как Гитлер, стройными, как Геринг, и высокими, как Геббельс», — продолжаю веселение я.

— Вот ты даешь! Неужели немецкие солдаты могли позволить себе такой юмор?! У нас за подобный анекдот про Сталина знаешь что было бы!

— А у нас за это в тюрьму не сажали, отделались штрафом. Но слышала бы ты, какие вещи про наших нацистских бонз говорил Гюнтер! Вот уж у кого язычок был острее бритвы!

Наш развеселый разговор прервала тридцатилетняя санитарка Надя. Она стала на пороге, уперев толстые руки в крутые бока, и с раздражением в голосе заявила моей русской подружке:

— Опять ты с этим фрицем развлекаешься! Они тебя сиротой сделали, мать при бомбежке погибла! А она с ним хохочет, словно на деревенской гулянке! Совсем очаровал тебя этот белобрысый красавчик, постыдилась бы, шалава!

Наташа вскочила, как ошпаренная кипятком, и кинулась прочь из моей комнаты.

— Теть Надь, зачем вы так?! — попробовал заступиться я.

— Я тебе не тетя Надя!! Все вы в плену невинными овечками становитесь! Я была на фронте, видела!

Что я мог ей сказать?! Наташа рассказывала, что ее старшая подруга воевала с самого первого дня войны, а недавно получила похоронку на мужа. Дверь за Надей с треском захлопнулась, и я опять остался в одиночестве.

— Посреди ночи я был разбужен хлопками выстрелов, где-то вдалеке шел бой: я явственно различил одиночные сухие щелчки русских трехлинеек, перемежающиеся с лаем немецких карабинов, затем все перекрыли длинные очереди из двух «МГ-34». Я вскочил с кровати и кинулся к окну, с высоты третьего этажа было четко видно, как на горизонте небо окрасилось в багровый цвет отблесками далекого пожарища. Серега, босой и в одних трусах, отпихнул меня от окна, прокричав: «Думаешь, что ваши сбросили очередной десант? Даже не надейся, что они смогут как-то освободить вас!»

Спящая крепость мигом ожила, поднятые по тревоге красноармейцы выскакивали во двор строиться, звучали громкие команды, ржали кони. Нестеренко матерно ругался, в спешке натягивая гимнастерку и застегивая на талии ремень с кобурой.

Через десять минут красноармейцы вскочили в седла и галопом поскакали в сторону села. Серега уехал с ними, предварительно заперев меня на ключ: толстые решетки в окнах все равно не оставляли надежды на побег. Да я и сам не стал бы больше пытаться — мне вполне хватило прошлого раза, нога еще не полностью зажила. Я быстро оделся и прилип к оконному стеклу, силясь понять, что же происходит в ауле по ту сторону реки. Бухнуло несколько разрывов гранат, выстрелы из «МГ» захлебнулись в частом сухом треске очередей из «Дегтярева»; даже на таком расстоянии до моего слуха донеслось раскатистое русское «Ура!». Потом все стихло.

На рассвете красноармейцы вернулись в крепость; вместе со всадниками во двор въехала запряженная понурой гнедой кобылой повозка, на которой можно было различить накрытые брезентом человеческие тела. Я с ужасом ожидал увидеть окровавленные трупы наших десантников, но… когда красноармейцы откинули брезент, я оторопел: на телеге лежали три мертвые женщины и мальчик лет четырнадцати. Судя по одежде, это были чеченцы, спутанные темные волосы женщин были покрыты запекшейся кровью и скрывали их лица, но можно было понять, что две из них еще очень молоды; и одна из них, судя по большому животу, беременна. Платья на них были изорваны, сквозь прорехи виднелись следы множественных пулевых ранений, можно было сказать, что они были буквально изрешечены пулями, кто-то явно стрелял прямо в упор.