Сосны. Город в Нигде - Блейк Крауч

– Я все понял, Тереза, ладушки? Думаешь, тебе от этого хуже, чем мне?

Оттолкнув его ладони с бедер, она оборачивается к нему лицом и спрашивает:

– А это новое задание имеет какое-нибудь отношение к попыткам найти ее?

– На сей раз я этого не сделаю, Тереза. Мне надо вставать в пять утра, чтобы успеть на рейс. А я даже вещи не собрал.

Уже направляясь прочь из кухни, он вдруг останавливается и оборачивается на пороге.

Секунду они просто смотрят друг другу в глаза, разделенные столом для завтраков с простывшей едой на тарелках – последней трапезой, которую Итан съест под этим кровом.

– Ты же знаешь, – говорит он, – тут все кончено. Проехали. Но ты ведешь себя, будто что-то…

– Я просто устала от этого, Итан.

– От чего?

– Ты работаешь и работаешь, и работаешь, а что остается для нас? Объедки.

Он не отвечает, но Тереза видит, как играют желваки у него на челюсти.

Даже так поздно вечером, после пятнадцатичасового рабочего дня он выглядит изумительно, стоя тут под рельсовыми светильниками в этом черном костюме, видеть который на нем ей никогда не надоедает.

И вот уже гнев ее идет на убыль.

Частью души она тянется к нему, нуждается в нем.

Она целиком в его власти.

Прямо волшебство какое-то.

Она идет к нему через кухню, и Итан обнимает ее, прячет нос в ее волосах. Он частенько так делает, пытаясь в последнее время вновь уловить тот первый запах-знакомство – своеобразную смесь духов, кондиционера и какой-то глубинной эманации, от которой у него сразу сердце занялось. Но то ли все теперь изменилось, было утрачено, то ли стало столь целостной его частью, что он больше не в состоянии уловить тот аромат, уносящий его прямиком в те первые дни, когда это все-таки удается. Он даже более значим, чем ее короткие белокурые волосы и зеленые глаза. Ощущение новизны. Свежий оборот. Как пронзительный октябрьский день, насыщенная синева небес, Каскадные и Олимпийские горы, покрытые свежим снегом, и деревья в городе, только-только тронутые желтизной и багрянцем.

Он ее обнимает.

Боль и стыд от того, что он заставил ее вынести, еще не утихли. Он не может сказать наверняка, но подозревает, что, поступи так с ним Тереза, он бы уже ушел. Изумляется ее любовью к нему. Ее верностью. Настолько превосходящей то, чего он заслуживает, что это лишь обостряет чувство стыда.

– Пойду погляжу на него, – шепчет Итан.

– Ладно.

– Когда я вернусь, ты посидишь со мной, пока я буду есть?

– Конечно.

Повесив пальто на перила лестницы, он сбрасывает свои черные туфли и мягко взбегает по ступеням, переступив скрипучую пятую.

Больше плохих половиц нет, и вскоре он стоит на пороге спальни, приоткрывая дверь, пока сквозь щель между дверью и косяком не прорезается полоска света.

На пятый день рождения Бена они покрасили стены под космос – чернота. Звезды. Спирали далеких галактик. Планеты. Там спутник, тут ракета. Астронавт в открытом пространстве.

Сын спит в клубке спутанных одеял, сжимая в руках небольшой приз – золотой пластиковый мальчик бьет по футбольному мячу.

Итан тихонько крадется по полу, огибая разбросанные там и тут игрушки «Лего» и «Хот Вилз».

Приседает у кровати на корточки.

Зрение уже достаточно приспособилось к темноте, чтобы он мог разглядеть черты лица Бенджамина.

Мягкость.

Безмятежность.

Миндалевидные глаза, как у матери, сейчас закрыты.

Губы Итана.

Он ощущает буквально физическую боль, стоя на корточках в темноте у кровати сына, которому скоро исполнится шесть лет, накануне дня, который предстоит упустить напрочь.

Его мальчик – самое совершенное и прекрасное творение, какое ему только доводилось видеть, и он остро чувствует неумолимый ход тысяч мгновений, которые мог бы провести с этим маленьким человеком, который станет мужчиной куда быстрее, чем он может даже вообразить.

Касается щеки Бена тыльной стороной кисти.

Наклонившись вперед, целует мальчика в лоб.

Отводит прядку волос ему за ухо.

– Я так горжусь тобой, – шепчет тихонько. – Ты даже представить себе не можешь.

В прошлом году, утром того дня, когда отец скончался в лечебнице, изнуренный годами и пневмонией, он спросил у Итана хриплым, скрипучим голосом: «Ты сыну-то время уделяешь?»

«Все, какое могу», – ответил он, но отец по глазам увидел, что он врет.

«Ты об этом будешь жалеть, Итан. Придет день, когда он повзрослеет, и будет уже поздно, и ты бы отдал целое королевство, только бы вернуться и хоть часок провести с сыном в детстве. Подержать его на руках. Почитать ему книгу. Покидаться мячом с человеком, в глазах которого ты безгрешен. Он еще не видит твоих промахов. Он смотрит на тебя с чистой любовью, и так будет не вечно, так что наслаждайся этим, пока оно есть».

Итан часто думает об этом разговоре, по большей части по ночам, когда лежит без сна в постели, а все остальные спят, и собственная жизнь проносится перед глазами со скоростью света – бремя счетов и будущего, прошлых ошибок и упущенных мгновений – вся утраченная радость – наваливается тяжким валуном на грудь.

– Вы меня слышите? Итан!

Порой кажется, что даже не вздохнуть.

Порой мысли несутся настолько быстро, что надо найти одно светлое воспоминание.

Уцепиться за него.

Спасательный круг.

– Итан, я хочу, чтобы вы ухватились за мой голос и дали ему вытащить вас на поверхность сознания.

Позволять ему проигрываться снова и снова, пока тревога не утихнет, пока не навалится усталость и можно будет наконец-то ускользнуть в небытие.

– Я знаю, что это трудно, но вы должны попытаться.

В единственный отрезок его дней, который еще сулит ему покой…