Сад Финци-Контини - Джорджо Бассани

Мы проходили этим маршрутом, немного изменяя его, еще раза три-четыре в последующие дни.

Пока ширина аллеи позволяла, мы ехали рядом. Часто я рулил только одной рукой, непринужденно положив другую на руль ее велосипеда. Мы разговаривали в основном о деревьях, по крайней мере сначала.

О них я не знал ничего или почти ничего, и это не переставало удивлять Миколь. Она смотрела на меня, как на редкое ископаемое животное.

— Разве можно быть таким невежественным? — постоянно восклицала она. — Но ведь в лицее ты должен был хоть немного изучать ботанику!

— Продолжим, — говорила она потом, уже приготовившись удивленно поднять брови, услышав очередную нелепицу. — Пожалуйста, не могли бы вы просветить меня? Как Вы думаете, что это за дерево?

Это могло относиться к чему угодно: к добрым честным вязам или к нашим родным липам, или к редчайшим экзотическим растениям, африканским, азиатским, американским, которые мог бы отличить только специалист, ведь в «Лодочке герцога» было все, просто все на свете. А я отвечал наугад, первое приходившее мне в голову: немного потому, что действительно не мог отличить вяз от липы, и немного потому, что заметил: ничто не доставляет ей такого удовольствия, как слышать, что я ошибаюсь.

Ей казалось абсурдным, совершенно абсурдным, что на свете существуют люди вроде меня, которые не восхищаются «большими, спокойными, сильными, задумчивыми» деревьями так же страстно, как она. Как я могу не понимать? Как я могу жить, не чувствуя? Например, в конце площадки для корта, к западу от него, была группа из семи стройных, высоченных Washingtoniae graciles, или пальм пустыни, отделенных от окружающей их растительности (темных деревьев с высокими стволами, типичными для европейского леса: дубов, падубов, платанов, каштанов) просторной лужайкой. Так вот, каждый раз, когда мы проезжали мимо них, Миколь находила для этой отдельно стоящей группы пальм все новые и новые нежные слова.

— Вот и мои семь старичков, — могла она сказать. — Смотри, какие у них почтенные бороды.

Серьезно, настаивала она, разве они не кажутся мне похожими на семерых отшельников Тебаиды, высушенных солнцем и постами? Какая изысканность, какая святость в их темных стволах, сухих, узловатых, покрытых чешуйками! Они похожи на ноги всех этих бесчисленных Иоаннов Крестителей, которые питаются только кузнечиками, честно.

Однако ее симпатии не ограничивались только экзотическими растениями: разного вида пальмами, Howaeniae dulces, на которых вырастали бесформенные трубочки, наполненные мякотью со вкусом меда, агавами в виде канделябров, таких, как в синагоге, которые, как она говорила, цветут раз в двадцать пять лет, а потом умирают, эвкалиптами, Zelkoviae sinicae с короткими зелеными стволами, покрытыми золотистыми крапинками (что касается эвкалиптов, так она им даже немного не доверяла, правда, не хотела объяснять, почему, как если между ними и ею было когда-то что-то малоприятное, что она не хотела вспоминать).

А огромным платаном с белым неровным стволом, самым большим из всех деревьев парка, и, думаю, во всей округе, она восхищалась прямо-таки до преклонения. Конечно, это не «бабушка Жозетт» его посадила, это, наверное, сам Эрколе I, а может быть, даже Лукреция Борджия.

— Ты представляешь? Ему почти пятьсот лет! — шептала она, полузакрыв глаза. — Подумай, чего он только не видел с тех пор как появился на свет!

И казалось, что у него, у этого огромного существа, у платана, действительно были глаза, чтобы нас видеть, и уши, чтобы слышать.

К фруктовым деревьям, которым было отведено место прямо у стены Ангелов, защищенное от северного ветра, на солнечной стороне, Миколь питала такие же чувства, как к Перотти и другим членам его семьи. Она рассказывала мне об этих скромных фруктовых деревьях, я это сразу заметил, с тем же добродушием, с тем же терпением, очень часто переходя на диалект. На диалекте она говорила только с Перотти или иногда с Титта и Бепи — когда нам случалось встретить их и мы перекидывались с ними парой слов. Мы обязательно каждый раз останавливались перед огромным грушевым деревом с густой кроной и мощным стволом, почти как у дуба: это было ее любимое дерево, il brogn serbi, кислые груши, которые росли на этом дереве, рассказывала она, в детстве казались ей необыкновенно вкусными. Она любила их тогда больше любого шоколада от Линдта. А потом, лет в шестнадцать, они ей вдруг перестали нравиться, ей больше их не хотелось, и вместо груш она теперь предпочитала есть шоколад от Линдта или не от Линдта (но только горький, только горький!). Яблоки она называла «pum», фиги «figh», абрикосы «mugnagh», персики «persagh». О них она говорила только на диалекте. Только слова диалекта позволяли ей, когда она называла деревья и фрукты, складывать губы в гримаску нежности и презрения, шедшую прямо от сердца.

Позднее, когда знакомиться было больше не с чем, начались «благочестивые паломничества». И поскольку все паломничества, по мнению Миколь, нужно совершать пешком (а иначе что это за паломничества?), мы перестали пользоваться велосипедами.

Мы отправлялись пешком, и Джор часто сопровождал нас.

Для начала меня привели посмотреть маленькую, полуразрушенную пристань на канале Памфилио, почти скрытую разросшимися ивами, белыми тополями и белокрыльником. Из этого крохотного порта, обнесенного низкой стеной красного кирпича, наверное, в старину отправлялись в плаванье до По или до Крепостного рва. Отсюда отплывали и они с Альберто, рассказала мне Миколь, когда были детьми. У них была двухвесельная плоскодонка, и им нравились прогулки по воде. Конечно, к башням замка, в самый центр города, они на лодке никогда не доплывали (я ведь знаю, что канал Памфилио теперь сообщается со рвом только под землей). А вот до По, прямо до острова Бьянка, вот туда они доплывали! Потом она спросила, нравится ли мне это место. Теперь плоскодонкой уже нельзя больше пользоваться: полузатопленная, запылившаяся, превратившаяся в «останки плоскодонки», она стоит в сарае, я как-нибудь увижу ее, если она не забудет сводить меня туда. А саму пристань она не забывает, она всегда сюда приходит. Это ее секретное убежище. А кроме того, идеальное место, чтобы готовиться к экзаменам в тиши и покое, когда начинается жара.

В другой раз мы отправились к Перотти, которые жили в настоящем крестьянском доме, с сеновалом и хлевом, на полпути между большим домом и фруктовым садом у стены Ангелов.

Нас встретили жена Перотти, Витторина, бледная женщина неопределенного возраста, печальная, худая, как жердь, и Италия, жена старшего сына, Титты, тридцатилетняя женщина родом из Кодигоро, полная и крепкая, с водянистыми голубыми глазами и рыжими полосами. Она сидела у порога дома на плетеном стуле, окруженная курами, и кормила ребенка грудью. Миколь наклонилась приласкать малыша.

— И когда же ты снова пригласишь меня на фасолевый суп? — спросила она у Витторины на диалекте.

— Когда хотите, барышня. Когда вам будет удобно…

— На днях мы должны это обязательно устроить, — добавила Миколь, обращаясь ко мне. — Знаешь, Витторина варит потрясающий фасолевый суп. Непременно со свиной грудинкой…