Гротески - Ганс Гейнц Эверс

В той же мере драматичности лишены были и другие виды смерти, с большей или меньшей определенностью предрекаемые прочими собеседниками, – банальные ничтожные виды, за которые всем нам было весьма совестно.

– Я погибну от женщины, – сказал художник Джон Гамильтон Ллевелин.

– Ах, неужели? – рассмеялся Дадли.

Художник на мгновение смутился, но затем продолжал:

– Нет, я погибну от искусства.

– И в том и в другом случае – приятный род смерти.

– Точно ли?..

Разумеется, мы высмеяли его и убеждали его, что он очень плохой провидец.

Пять лет спустя я повстречал Троуэра; он тоже тогда был с нами в «Пэлл-Мэлл».

– Снова в Лондоне? – спросил он.

– Уже два дня.

Я спросил его, пойдет ли он сегодня вечером в клуб. Он ответил, что весь день занят в суде. Ну да, Троуэр вне клуба – кто-то вроде прокурора. Пожелаю ли я отобедать у него? Конечно. У Троуэра отличная стряпня.

Около десяти часов мы покончили с кофе, и слуга подал виски. Троуэр потянулся в кожаном кресле и положил ноги на каминную решетку. И начал:

– Ты встретишь в клубе лишь очень немногих из прежних знакомых.

– Почему?

– Многие поспешили оправдать свои предсказания. Помнишь, однажды ноябрьским вечером мы разговаривали о том, кто из нас и как умрет?

– Конечно. На другой же день я уехал из Лондона и только теперь вернулся.

– Ну так Христиан Брейтгаупт был первый. Спустя полгода он умер в Давосе.

– Ловко. Впрочем, ему было легко сдержать свое слово.

– Труднее было сдержать слово Дадли. Кто бы мог подумать, что его полк покинет Лондон? Он получил под Спион-Копом пулю в лоб[23].

– Он предрекал тогда, что умрет от ранения в грудь. Впрочем, это почти то же самое.

– Нас тогда было восемь. Пятеро уже готовы, и каждый – на собственный лад. Сэр Томас Уимблдон – третий. Разумеется, воспаление легких. В четвертый раз. Он не пожелал упустить случая поохотиться на уток и простоял пять часов по пояс в Темзе. Черт знает, что за удовольствие.

– А Боулдер?

– Этот еще жив. Ты его встретишь в клубе, здоров и свеж, вроде меня с тобой. Но надолго ли? А Макферсон тоже умер. От удара – два месяца тому назад. Он был жирен, как рождественский индюк, но все-таки никто не думал, что он так скоро окончит свои дни, ему было всего только тридцать пять. Совсем юноша.

– Остается художник. Что с ним случилось?

– Ллевелин сдержал свое слово лучше, чем кто-либо из нас. Он погибает от женщины и от искусства.

– Он погибает? Как понять это, Троуэр?

– Он уже десять месяцев как в сумасшедшем доме в Брайтоне. В отделении для неизлечимых. Его молодая модель, лет около двадцати тысяч от роду, превратилась в ничто от его горячего поцелуя. Это так подействовало на его мозг, что он впал в безумство.

– Я просил бы тебя, Троуэр, прекратить свои шутки. В особенности когда они так нелепы, как эта. Смейся, если хочешь, над толстым Макферсоном и бледным Христианом, над солдафоном Дадли или охочим до уток Уимблдоном, но вот Гамильтона оставь в покое. Над мертвыми можно смеяться, но не над живыми же, которые сидят в сумасшедшем доме.

Троуэр медленно стряхнул пепел с сигаретки и налил себе новую порцию виски. Затем он взял щипцы и поворошил пылающие поленья, оттопырив подбородок.

– Я знаю, художник был тебе ближе, чем остальные. Но это не мешает попробовать улыбнуться и тебе, когда узнаешь историю. Бывают трагедии, от которых отгородиться мы можем только шуткой. И где ты найдешь историю, которая не заключала бы в себе хоть толику юмора? Если мы, германцы, научимся галльскому смеху, мы станем первой расой в мире. Ты можешь прибавить – еще более первой, чем теперь.

– А что же Джон Гамильтон?

– Его история вкратце такова, как я уже сказал: молодая дама, с которой он писал портрет и в которую был влюблен, при первом же его поцелуе расплылась от блаженства в ничто. И он от этого сошел с ума. Даме же этой было от роду всего только двадцать тысяч лет. Вот и все. Если ты желаешь, я могу дать некоторые дальнейшие пояснения.

– Пожалуйста. Значит, ты знаешь эту историю в точности?

– Точнее, чем хотелось бы. Я производил по ее поводу официальное дознание. Ломал себе голову на все лады, соображая, в чем предъявить обвинение Ллевелину: в краже ли со взломом, в повреждении ли чужого имущества, или в надругательстве над трупом, или Бог знает, в чем еще? А его тем временем отправили в сумасшедший дом, и моему дознанию пришел конец.

– Какой странный поворот.

– Да уж, понадобится немало веры, чтобы эту историю принять.

– Рассказывай же!

– Джон Гамильтон Ллевелин работал в Британском музее. Насколько мне известно, он получил чрез посредство лорда Густентона заказ на стенную живопись в третьей зале заседаний. В общем, он едва ли справился только с одной стеной, и работа так и осталась незаконченной. Вряд ли скоро найдут кого-нибудь, кто мог бы заменить его. Ллевелин имел талант и фантазию. Они-то и привели его в сумасшедший дом…

Приблизительно в это же время Британский музей получил посылку неслыханной ценности. Ты, наверное, читал несколько лет тому назад про известие, которое обошло все газеты и привлекло живейшее внимание всего мира. Ламутские юкагиры нашли во льдах Березовки, в Колымском уезде, взрослого, совершенно сохранившегося мамонта, только хобот был немного поврежден. Якутский губернатор немедленно послал об этом извещение в Петербург. По рекомендации Академии наук русское правительство командировало на Крайний Север известного исследователя Отто Герца вместе с изготовителем препаратов из Петербургского зоологического музея Фитценмейером и его коллегой Аксёновым. После четырехмесячного путешествия и двухмесячной работы участникам этой экспедиции удалось доставить на берега Невы сибирское чудовище в полной сохранности. Этот мамонт является ценнейшим сокровищем музея и единственным из ископаемых этого рода, какие только известны нашему времени.

Я должен, впрочем, заметить, что вся та область изобилует этими чудовищами, хотя все они встречаются в виде отдельных кусков. Сибирское предание называет их маммату, что значит «землекопы», и утверждает, что это – чудовищные подземные звери, которые погибают, едва только увидят дневной свет. Китайцы, славящиеся работами из слоновой кости, уже тысячи лет пользуются для своих изделий исключительно клыками сибирских мамонтов, выкапываемыми из земли. Равным образом в 1799 году был найден в устье Лены довольно хорошо сохранившийся мамонт, который семь лет спустя был ввезен в Петербург Адамсом. Отдельные части этого реликта теперь рассеяны по музеям всего света.

Вскоре после того, как упомянутая экспедиция