Ванька Каин - Анатолий Рогов

— Шас! — пригрозил напоследок ещё раз Заря и послал на лодки ещё с десяток человек, чтоб немедля шли вниз и встали возле шубинского сада.

А с остальными бегом туда же через село. С полсотни бежало, кучно, без лишнего шума, но тяжело, конечно, топоча, бряцая оружием, вздымая пыль, всё громче сопя, хрипя, рыкая, переговариваясь, потом и покрикивая. Мрачной страшной тучей катились, и всяк появлявшийся впереди и по сторонам на миг застывал в испуге и тут же шарахался назад в проулок, в дверь или ещё куда — прятались. Но это были в основном старики и старухи да мелюзга ребятня, да у одного колодца юная девка только что подняла ведро с водой и застыла в испуге. Иван выкрикнул: «Рысью — на девку Анисью!» — отчего та даже присела, а Камчатка приостановился, гакнув, облапил её, потом поднял ведро и стал, обливаясь, пить из него. И другие приостановились напиться, но Заря проорал: «Посля! Посля!» — и никто больше не пил. Разлеталась, разбегалась, металась, гомонила, кудахтала, визжала, хрюкала, лаяла всякая мелкая живность. Следом, в отдалении, тоже пыля и опасливо притихнув, за ними покатилась орава мелкой ребятни. Выскочили на площадь с большой кирпичной разноцветнокрашеной церковью и несколькими кирпичными же домами с лавками с железными дверьми и ставнями. Одна лавка была открыта, возле неё два мужика сгружали с телеги тугие рогожные кули. Три-четыре молодца ринулись к ним, но тут уж спроворил Иван, свистнул призывно, и молодцы побежали дальше, а разгружавшие мужики опрометью исчезли за железной дверью, и та с громом захлопнулась.

На бегу, не забывая озираться, Иван думал, что они хорошо всё рассчитали и что калмык Ока большой молодец и умница, что рассказал им, что в начале мая Шубин всегда уезжает на охоту со всеми своими псарями, ловчими, доезжачими, стремянными и прочей мужской челядью, со всеми своими гусарами-охранителями. Дней десять их не бывает, а мужики и бабы деревенские в это же время все в полях и огородах — самый сев и сажания. Так что угодили точно — лучшего времени не сыскать. Шубин два дня как отъехал — это первое, что сообщил Ока, когда высадились. И молодец, что попросил ещё на заводе связать и его, и так со связанным на верёвках трое молодцов и бежали с ним по селу, да ещё тыкали в спину пистолетом, чтоб кто из здешних видел и думал, что калмыка силком гонят-тянут.

Главный приказчик оказался в своём доме, собирался обедать. Его схватили, связали руки, а домашних заперли. На краю усадьбы уже за каменной стеной Ока показал большой каменный дом главного управителя, со своей калиткой, нашептал, как её отомкнуть. Управитель тоже оказался на месте, ему тоже связали руки, к домашним приставили караул и, под страхом смерти, велели вести через парк к дому хозяина и к сторожам. В два кинжала с боков кололи. Заставляли голосом подманивать сторожей и вязали их, конечно, с вознёй, с кровью, но без великого шума.

Влетели в дом, а там мраморы, зеркала, бронзы, сияющие шкафы, столы, золочёные кресла, диваны, кровати, серебряные шандалы, стенники, подсвечники, статуи, хрусталь, картины врезных золочёных рамах, золотные парчи, шелка, атлас, муар, бархаты — и всё это в ярком солнце — блескучее, переливчатое, слепящее. Пахнет дивно. Молодцы враз поутихли, некоторые даже съёжились, задвигались медленно, заворожённо крутя головами, но это лишь на секунды, а потом стали темнеть, мрачно и всё злее и злее стали всё пихать, швырять, опрокидывать, бить, совать серебряные вещи и всякую дорогую мелочь в карманы, за пазухи, под мышки. Звон, грохот, ор, матюги. Заря с Иваном, велевшие управителю вести в главные шубинские покои и кладовые, где хранилось основное богатство, бегом назад по залам, комнатам и коридорам со свирепыми криками кончать, не тратить время попусту и, коль уж взяли что, — сматываться.

— Садом — к реке! К лодкам! Живей!

Пограбили Шубина знатно. Лодки огрузли так, что борта еле-еле над водой поднимались. Взяли с собой и связанных управителя, приказчика и калмыка.

— Нава-а-али-и-ись!

А какое «навались», когда вёсла гнулись и похрустывали от непомерных тяжестей. На стремнину выбрались с великим трудом и только там пошли быстрее — Волга понесла.

Но только миновали Работки, как на берегу на самой круче люди объявились: бегут, и машут, и кричат, несколько с ружьями, человек двадцать или тридцать. Из села бегут, больше мужики, но бабы тоже.

— Стой! Стой, собаки! Мать-перемать!

И бабах! Бабах в их сторону!

— Над-дай! Над-дай!

А чего наддай, когда те уж вот-вот вровень будут, а за ними из села ещё бегут, ещё, и тоже с ружьями.

Бабах!!

На вёсла сели самые дюжие, и аж в хрип от натуги, но оторваться никак не могут.

— Стой, гниды, стой! Всё одно не уйдёте! Причаливай! Отдавай людей! Всё одно перестреляем...

Прямо с полей, видно, народ. Даже бабы в подоткнутых юбках. Им-то всем чего? Холопам! Их же не трогали!..

Пули зацвиркали в воду у самых бортов.

Заря приказал палить в ответ, но Иван сказал, чтоб погодили, и, приставив к горлу управителя нож, велел тому кричать, чтоб его люди остановились, не стреляли, что их троих сейчас освободят, отойдут несколько для надёжи — и высадят, кинут и взятое. Заря согласно кивнул и велел орать то же самое приказчику. Оба несколько раз кричали, пока их наконец послушались на берегу и остановились. Там уже трое и на конях появились.

Волга пониже сильно сужалась, там были перекаты и деревня, и уж там-то их наверняка бы зажали, без крови бы не обошлось.

И как только люди на крутояре стали еле видны, так — к берегу. Сволокли на песок, не развязывая, управителя, приказчика и калмыка, кинули рядом несколько узлов с меховой рухлядью и несеребряной посудой, но только опять отвалили, выбираясь на стремнину, как впереди, в той ужине-то, где деревня, тревожно загудел набат. И ещё где-то дальше загудел. Видно, кто-то проскакал вниз, и теперь берег поднимался весь.

«Им-то чего?! Холопам-то?! Барское пошто защищают?!» — удивлялся Иван.

На берегу появились конники в форме и с оружием. Драгуны. Редькинские драгуны. На высоких редькинских конях. И новые мужики.

Рванули к левому берегу, подальше от них — там и течение было сильней.

А набаты всё тревожней: бом! бом! бом!

Драгуны поскакали по течению. Не орали, не грозили, молча, и будто бы прямо на ходу их становилось всё больше и больше. А просто мужики с дрекольем и косами виделись уже и впереди. Только левый луговой берег был пуст, но там болота, и полая вода только-только сошла.

Всем стало не по себе, и большинство не смотрели друг на друга.

Ухнули в воду ещё несколько самых тяжёлых узлов с посудой.

Ладони у гребцов были багровые, кровавились, глотки хрипели что кузнечные мехи, но они гребли, гребли, гребли, гребли-и-и...

Лодки бросили в устье Керженца — не против же течения на них, — а Волгой дальше никак нельзя, драгуны и так обогнали, а скоро Лысково-Макарьев. Драгуны увидели, что они метнулись в Керженец и выбираются на берег — и к дощанику, к парому. Пришлось до леса по-над Керженцем бегом, и лесом сколько-то бежали, а потом шли и шли, забираясь вглубь, где погуще, но не в чащобы, конечно, потому что в здешние чащобы влезть можно, а вот вылезти — вряд ли.