Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

сидела ее старая мать и заунывным голосом читала молитвы. Мужчин в комнате не было.

Когда Анна заявила, что пришла забрать ее в больницу, старуха подняла крик:

— Моя дочь умирает. Дайте ей спокойно умереть, чтобы в том мире она сидела в раю на месте, отведенном ей самим аллахом.

На крик прибежали Нурулаг и его сын Мухтар. Наверное, они подумали, что женщина уже умерла. Узнав в чем дело, они, как разъяренные звери, загородили собой постель умирающей. Но, увидев трех комсомольцев, которых боялись как огня, сдержали свой пыл.

Нурулаг был совсем неглупым человеком и сразу же оценил обстановку. Невестка уже двумя ногами в могиле. Она потеряла столько крови, что спасти ее невозможно. Если она умрет в дороге, это станет наглядным примером для тех, кто начинает склоняться в сторону русской и ее помощницы.

Взвесив все это и дав знак сыну, чтобы он молчал, Нурулаг обратился к Анне:

— Моей невестке уже лучше, — сказал он, — но если вы считаете нужным, везите ее в больницу.

Конечно, как и рассчитал Нурулаг, его невестка умерла в дороге. Вот тут-то он и отвел душу. «Убийцы, нечистые духи, шайтаны», — кричал он, бегая по аулу.

После этого случая стало еще труднее проводить в ауле свою маленькую, но героическую работу.

Так шло время, словно путник, взбиравшийся на гору: то уступы, то обвалы, то узкие тропинки, а то и раскидистое дерево, под которым можно передохнуть, выпить родниковой воды, дать покой уставшим ногам и отправиться дальше.

В горном ауле открылась первая школа, и дочь Макружат пошла в первый класс.

В медпункте, расположенном в доме Макружат, сначала появилась одна больничная койка, потом несколько, появился и свой врач — Зоя Федоровна, уехала санитарка Анна, приехала Мария. Одна Макружат оставалась неизменной. И теперь уже непонятно было, то ли это больница разместилась в ее доме, то ли она сама живет при больнице.

Давно осталось позади и то время, когда аульчане скрывали свои болезни, а женщины рожали детей дома на ворохе соломы. Макружат уже довольно хорошо владела русским языком и не упускала случая похвастаться своей больницей. «Вот у нас, — говорила она, — даже лучше, чем в районе. Там какие-то дежурства, выходные. А для нас что день, что ночь… Разве можно спокойно спать, если человек болен?» Или: «Золотые руки у нашей Зои Федоровны. Поверьте, слова мои чисты, как утренняя роса. Позавчера привезли к нам в больницу мертвого человека. Ноги холодные, сам синий. Я как увидела его, даже рассердилась: вечно, говорю, вы идете к нам, чтобы зарегистрировать смерть. А Зоя Федоровна тут же стала растирать его левый бок, и что же вы думаете? Губы порозовели, глаза приоткрылись. Ожил человек. Не знаю, не знаю, что за дарман у нее в руках. Он и сам теперь говорит: «Я человек, вернувшийся с того света».

Женщины, слушая ее, улыбались и переглядывались. Они знали, когда речь идет о больнице, Макружат всегда преувеличивает. Но они охотно прощали ей этот маленький грешок: ведь больница была для нее всем — и родным домом, и семьей, и смыслом жизни.

Хотя она и в юности не отличалась красотой, теперь люди вдруг стали находить, что у нее очень приятная внешность. Говорили, что после разговора с ней становится светлее на душе.

Так проходили годы, оставляя на голове Макружат свой нетающий снег. Уже в горах и в помине не было собственных делянок. Все слилось в большое колхозное поле. Медпункт давно перерос в больницу, которая не вмещалась даже в обширном доме Макружат. И колхоз построил для нее новое здание. Прежней оставалась только Макружат. Она была старожилом и стражем этой больницы. Уже не одно поколение прошло через ее руки. Но каждому казалось: если в коридоре, на лестнице, в палате, в больничном дворе мелькает крупная фигура Макружат в сверкающем белизной, хрустящем от крахмала халате, — значит, все в порядке, он обязательно выздоровеет.

Макружат любила называть себя старшей санитаркой, и все в ауле теперь так называли ее. Никому и в голову не приходило, что в штате старшей санитарки вообще не существует.

Если бы она вдруг назвала себя главным врачом, люди бы и это приняли как должное, потому что именно ее они считали главным человеком в больнице.

Строгая и величественная Макружат ходила по палатам, проверяла, чисто ли, наводила порядок и делала всем замечания. Но ни одна санитарка не посмела бы сказать ей: «Что ты вмешиваешься не в свое дело? Есть у тебя своя палата, за ней и смотри. Ты над нами не начальница». Никому и в голову не приходило сказать ей так, не только сказать — даже подумать. Все безропотно признавали ее власть над собой.

Зато и в больнице, благодаря ее неустанному рвению, даже в коридорах было чисто, как в операционной. Особенно доставалось от Макружат прачкам. «Я не могу такое белье предложить больным. У них лица не из воска, — придирчиво говорила она. — И вообще — это вам не чабанский хутор». Прачки, опасаясь вступать с нею в спор, стали приносить ей белье чище первого снега в горах. А глядя на это, и другие санитарки повысили свои требования.

«Или наши больные хуже? — возмущались они. — Почему вы несете Макружат белье чистое, как первый снег в горах, а нам, как прошлогодний снег, завалявшийся около пыльной дороги?»

Макружат всегда первой приходила к секретарю парторганизации платить членские взносы. Из нагрудного кармана, который она специально пришила к внутренней стороне платья, не спеша доставала парчовый кошелек. В нем хранился партбилет. При этом лицо Макружат светлело и казалось отрешенным от всех земных забот.

Она не пропускала ни одного собрания. И не было такого собрания, где бы она не сидела в президиуме. Почетные грамоты, которые она получала в избытке, висели одна над другой в золоченых рамках над ее кроватью. Когда приходил гость, Макружат вела его именно в эту комнату и усаживала так, что он, хочет того или нет, не мог не прочесть эти грамоты, а прочтя, не поздравить Макружат, а поздравив, не выразить своего восхищения.

«У меня и медали есть», — говорила она, растворяясь в улыбке, и доставала из сундука другой парчовый кошелек, из которого на стол с легким праздничным звоном сыпались круглые диски медалей.

Но эта мирная жизнь, с таким трудом завоеванная, только-только влившаяся в свои берега, была нарушена орудийными залпами. С первыми выстрелами ушла добровольцем и дочь Макружат, выпускница медицинского института. Ушла прямо из города, не заехав в аул, не простившись с матерью.