Моя любимая сестра - Джессика Кнолл

Я закрываю «Место эвакуации».

– Спасибо.

Лекционный зал в Библиотечном центре Гарольда Вашингтона взрывается аплодисментами. Эти аплодисменты, в честь моих мемуаров, отличаются от тех, что я получала за книги серии «Она с ним». Те чтения вызвали более живой интерес – с криками «Ого!» и «Упс!», которые мне всегда казались фальшивыми. Да, я часто выбираю для чтения более легкие абзацы в книге, сексуальные сцены, которые не начинались и не заканчивались низкосортным «а было или не было насилие?». Но в целом моя трилогия поднимала важные темы и задавала неудобные вопросы относительно личности, расы, власти и личной вины в циклическом характере насилия. Не перестаю удивляться, почему, чтобы работу женщины воспринимали всерьез, она должна сначала пролить кровь? И почему я так быстро вскрыла себе вены?

– Детка! – восклицает Винс, раскинув руки и распахнув рот, как бы говоря: «Не знал, что ты настоящий гений» Он мог бы просто наклониться над столом, чтобы поцеловать меня, но он подходит ко мне слева, чтобы оказаться прямо перед Canon 5D, на который записываются одиночные съемки. Моему редактору, Гвен, приходится освободить ему место, она стояла рядом со столом, где я подписывала книги, в готовности прогнать тех читателей, которые задержались на дольше, чем требуется на мою подпись и слова: «Большое спасибо за вашу поддержку».

Приподнимаю голову и впервые за несколько недель целую мужа в губы. После выхода мемуаров мне чаще всего задают один вопрос: что об этом думает Винс, беспокоит ли его то, что вымышленная пара из трилогии построена на моих первых отношениях.

«Между мной и мужем нет секретов. Он уже все знал». Вот какие слова я должна произнести. Но почему-то не произношу.

Обычно Винс не сопровождает меня в турне в поддержку книги – и меня это устраивает, – но если есть камеры, то он тут как тут, ведь это пассивный успех. Вся слава, и никакой работы. Гвен прозвала его хвостиком, и она совершенно права. Подпишите книгу у Стефани и сделайте селфи с Винсом, который стоит справа от ее стола. Даже серьезные толстушки не обходят стороной Инстаграм моего мужа, который в свои тридцать два уже лысеет.

– Очередь тянется аж до самого вестибюля, – шепчет мне Гвен, – а для контроля выделены два охранника. Никого не впустят в зал без покупки книги.

Я подготавливаю свою шариковую ручку от Caran D’Ache, и Гвен подзывает первого слушателя. Девушку не больше двадцати пяти лет, в ярко-желтом кардигане, натянутом до розового лифчика, что в тон неоновым мазкам на ее губах. Шрамы от акне испещряют ее подбородок и она?.. Да. Она уже плачет. В животе образуется пустота, глубокая, бесконечная, как туннель для печали длиною в мою жизнь.

– О, милая, – говорю я и, встав, обнимаю ее. Я сразу поняла: никаких шелковых блузок во время турне. Женщины их портят.

– Я хочу уйти, – всхлипывает она мне в плечо.

Ох. Так она из этих. Тех, кто все еще держится в надежде, что станет лучше. Из их признаний я могла бы связать самый уютный плед: «Я такая дура. Никто не знает. Мама сказала, это ничто в сравнении с тем, что делал с ней мой отец. Я должна быть благодарна. У него есть работа. Я просто драматизирую. Мне некуда пойти. У меня никого нет. Я такая дура».

Я такая дура. Темнокожие женщины в три раза чаще умирают от рук насильника, чем белокожие. Ужасно, что наше правительство не предпринимает никаких усилий, чтобы защитить нас. Через несколько месяцев на встрече с режиссером я планирую обсудить возможность оказания помощи темнокожим женщинам в освобождении от склонных к агрессии супругов. Мне кажется, это можно реализовать вместе с выходом фильма.

Я отстраняюсь и поглаживаю ее по плечу.

– Мы тебе поможем, ясно?

Я подзываю Гвен, которая «оснащена» номерами чикагских приютов для женщин и некоторых национальных горячих линий. Но эта девушка никуда не позвонит. Или, возможно, позвонит, но он все равно ее убьет. Когда Джен передает ей визитки, я вывожу в книге, которую ее заставили купить при входе в зал: «Ты не одна, ты не драматизируешь, ты имеешь право уйти от него».

Следующей подходит невысокая женщина. Сейчас почти июнь, но она утопает в тяжелом зимнем свитере, а значит, она либо замерзла, либо покрыта синяками. Она без улыбки передает мне книгу и называет свое имя – Джастина.

– Я знала вашу маму, – говорит она после того, как я подписываю ее книгу.

Вся очередь вмиг прекращает существовать. В зале нет никого, кроме меня и женщины, которая знала мою маму. Я была готова к этому во время подписания в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Филадельфии, к давно потерянным родственникам, злящимся, что я вывесила грязное белье нашей семьи, к правдорубам с документами и полицейскими отчетами, которые пропустили фактчекеры. Но здесь, в Чикаго, перед камерами, я совершенно беззащитна и во власти этой слабой, холодной и, возможно, побитой старой женщины. Джастине на вид лет семьдесят с хвостиком, значит, она не может быть маминой ровесницей. Будь мама сейчас жива, ей было бы почти пятьдесят. Мне требуется невероятная смелость, чтобы задать простой вопрос:

– Откуда вы ее знали?

Джастина кивает, слегка опустив подбородок, словно рада, что привлекла мое внимание.

– Я выросла с ее мамой. – Она крутит указательным пальцем, показывая пропущенное поколение, и золотые браслеты на ее запястьях клацают. – С вашей бабушкой. Ваша бабушка была хорошей женщиной. – Вздыхает. – Она изо всех сил старалась помочь Шейле. Центр реабилитации. Доктора. Даже специальная программа в Калифорнии. И Шейла не была плохим человеком. Просто у нее были проблемы с алкоголем и мужчинами. У вашей бабушки тоже. С мужчинами. Тогда у многих из нас они были.

Подбородок Джастины высоко вздернут, но по ее лицу скатывается слеза.

Я достаю из коробки салфетку. Вот что я еще узнала во время последнего турне: держи салфетки наготове.

– Что с ней случилось?

Джастина тихо высмаркивается, складывает салфетку пополам и неторопливо убирает ее в сумку. Когда она снова смотрит на меня, ее глаза уже волшебным образом высохли.

– Она умерла. Этим летом будет двенадцать лет. Ей было бы жаль, что с вами такое случилось. Это в вашей крови и все равно бы произошло. Но она бы гордилась, – ее голос слегка дрожит на последнем слове, – что вы смогли разорвать этот круг. – Глубоко вдохнув, Джастина успокаивается, она довлеет надо мной. – Жаль, что вы не простились с ней в Сент-Маркс.

Я пытаюсь вдохнуть, но чувствую сопротивление в груди, словно на меня надели свинцовый нагрудник. В книге я писала, что стояла через дорогу от церкви, где проходили похороны моей мамы, наблюдала, как входили и выходили те немногие, кто захотел попрощаться. Я могла лишь думать о том, чтобы войти в эту церковь. Людей было мало. Меня бы заметили. Пришлось бы объяснять, кто я.

Но не это лишило меня воздуха. А очень конкретное упоминание о Сент-Маркс. И теперь я хочу, чтобы она ушла. Мне нужно, чтобы она ушла. И я ставлю точку: