Небо в алмазах - Юлия Яковлева

Мы были в новеньком петроградском крематории. Как он и пригласил.

– Регенеративная. По проекту товарища Липина. Профессора Горного института, – пояснял Каплун. Теперь он преобразился. Теперь он ожил.

Служитель едва не съездил нам по физиономиям огромными железными щипцами на цепи.

– Есть старушка. Есть красноармеец.

– Старушку? Или красноармейца? – поинтересовался Каплун у балерины, как в былые времена у балерин спрашивали: к устрицам – белое вино или шампанское?

О, наконец поняла я: так вот ради кого весь спектакль. Весь этот вечер. Эти шторы с павлинами и «Собачий вальс». Жизнь меняется. Поменялась. Но пара сановник и балерина так же вечна в комедии российской жизни, как Пьеро и Пьеретта, Арлекин и Коломбина в итальянской комедии масок.

Не помню, обрадовало меня это открытие или удивило.

Балерина… А впрочем, я же решила писать без выкрутасов: это была Спесивцева. Ольга Спесивцева – едва ли не последняя балерина в Петрограде. Остальные разбежались за границу. Соперниц у нее не было. Говорили только о юной Лидочке Ивановой. Восходящей звезде. Петербург не может без дуэли балерин. Ни при царе, ни при СССР.

Все тогда были либо за Иванову, либо за Спесивцеву. Даже те, кто никогда не видел балет.

Я любовалась Спесивцевой. Ее даже загробный свет полудохлой лампочки не портил. Именно так я всегда представляла себе библейскую Рахиль. Черные печальные очи, твердый, как фарфоровый, овал, гладкие черные волосы. Глупа она была неимоверно. Но глупа – тихой, не болтливой глупостью. А там уж прекрасное лицо превращало ее молчаливую глупость – в загадочность и тайну. Многим нравилось.

– Старушку или красноармейца?

Она тихо указала. Прелестное лицо не выражало ничего, кроме печали, самой природой сложенной из бровей, лба, рта. Каплун сделал знак рабочему.

Опять щипцы с грохотом пронеслись у всех перед носами. Лязгнуло. Стукнуло. Загудело.

Гости и гостьи прильнули к окошкам.

Наверное, это был красноармеец. «Легкие горят», – авторитетно пояснил кто-то. Все ахнули, когда от жара труп скорчило и он сел в своей огненной могиле. Но ахнули – как ахают дети от страшной сказки или публика в цирке в момент смертельного номера.

«Все вышло, как вы хотели», – нашептывал Каплун.

«А чего я хотела?» – отозвалась пери со своим обычным отсутствующим видом.

Я отошла от них, от оконца. А там всё ахали. «Смотри, смотри, из глаз какой огонь». Побрела в полумраке, глазея – в темных углах мне мерещились наваленные кости. Болела голова.

Я толкнула дверь, чтобы выйти на воздух. Но вышла в другой зал. Не пустой. Два молодца в кожаных куртках замерли, увидев меня.

– Вы кто такая?

– Я с Борисом Гитмановичем, – ответила я голосом пай-девочки. Эхо вернуло какой-то писк. Те не удивились. Видно, Каплун здесь часто бывал.

Один повыше, другой пониже, а соединял их большой холщовый сверток. Ну как большой. Не большой. Угадывались ноги, бедра, плечи. Холстина развернулась и выскользнула рука. Белая. Женская. Оба выругались. Стали завертывать руку, выронили труп. Что-то легонько звякнуло.

Молодая женщина. С разбитой головой.

Наверное, я вытаращилась. Потому что один сказал:

– Тут это… неопознанные тела сжигают.

А второй пояснил:

– Которые на улице нашли. Невостребованные.

– Без документов. Или у кого родственники не объявились.

Как будто им было не всё равно, что я подумаю.

Я стояла, прикипев к плиткам. Они тоже остановились, и запинка эта пугала: в ней чувствовалась мысль, тяжелое обдумывание. Не прибавить ли сегодня печи еще одно мертвое женское тело: мое.

– Я с Борисом Гитмановичем, – напомнила я. Эхо. «Боже, неужели у меня правда такой голос?»

Имя шефа остановило вращение мыслей в их головах.

– Иди. К остальным, – недобро напутствовали. Опять завозились. Поволокли. Я сумела сделать шаг. Но тут же выронила шаль. Подняла ее. И то, что звякнуло. Вернулась в зал к печи. Там все уже завершилось.

– Четыре минуты! – показывал часы Каплун с видом именинника. – Всего четыре минуты! Восемьсот цельсиев, товарищи. А?

Я припомнила: точно-точно, об этом все газеты шумели – Каплун был одним из идейных вдохновителей и материальных покровителей постройки крематория. Первого в Петрограде. Современный советский человек выберет огненные похороны, а не неопрятный старый обряд, родившийся из суеверий. Гигиена современного города. И так далее.

Пока все ахали, я рассмотрела свою находку. Дутенькое золотое колечко с красным камешком-леденцом. Я надела его себе на палец. Сжала руку в кулак.

Гигиена в особенности, да.

Газету я увидела уже вечером. На стенде возле Петропавловки. Вернее, я издалека увидела фотографию – над заборчиком голов в кепках, шляпках, косынках и босых: все молча читали. И увидев, конечно же, подошла к стенду.

Потому что это была она. Я узнала немного монгольские скулы, круглое простодушное личико. Руки с коротенькими пальчиками, а на одном – дутое колечко, только камешек на газетной печати вышел черным. Это и была Лидочка Иванова.

Газета писала, что лодка, на которой Лидочка отправилась на прогулку с приятелями, в устье Невы столкнулась с катером и перевернулась. Надо же такому случиться: как раз накануне отъезда Лидочки за границу – на гастроли. Тело не нашли. Писали о горе родителей, которые надеялись воздать дочери хотя бы достойные похороны. Предсказывали, что его вынесет волнами в ближайшие дни: так обычно Нева поступает со своими мертвецами.

Но я знала: не вынесет. Ни в ближайшие дни, ни через год, никогда. У Ольги Спесивцевой больше не было соперницы.

Голубой бензиновый дымок растаял. Влился, как дыхание в толпе, в испарения улицы Красных Зорь. Опять в воздухе стояло солнечное щебетание, граждане сновали по тротуарам, подставляли лучам неизбалованные лица.

– Ввиду некоторых потерь в живой силе, – попытался Зайцев говорить беззаботно. Нефедов все смотрел туда, куда скрылся автомобиль. – Перераспределяем задания. А именно…

Нефедов и ухом не повел.

– Нефедов!

Повернулся.

– Ну что ты стоишь, как на выданье. Слышал, что я сказал?

– Их ведь не арестовали? – тихо спросил.

– Да нет. Что ты. Он выглядел как мудодон. Говорил как мудодон. Но всё в порядке… Именно поэтому он мудодон.

Сонное лицо Нефедова чуть посветлело.

– Невиноватых не сажают. Разберутся и отпустят. – И добавил: – Разобрались же и отпустили.