Смело мы в бой пойдем... - Борис Орлов

Ого, опять французы в небе. Вот уж воистину: битому неймется! Ведь только час тому назад турнули их наши «ишачки», вогнав в землю с десяток «Девуатинов». Нет, снова лезут. Ну, как говорится: вольному воля. Нравится по шее получать — да жалко, что ли?

— Господин капитан, Медведь на связи!

«Медведь» — это сегодняшний позывной Армана. Сейчас узнаем, что еще соратнику понадобилось.

— Медведь, здесь Бык. Слушаю Вас.

Сквозь помехи пробивается далекий голос:

— Бык, Бык, я — Медведь! Как слышите?

— Хорошо, господин подполковник.

— Сейчас «воздушники» кончают работу. Дальше — твое дело! Карандаши уже выдвигаются на исходную. Вперед! Как понял?

— Понял Вас, Медведь, понял. Вперед.

— Отбой.

Я вылезаю на башню.

— Взводные, ко мне.

Поставить задачу — дело одной минуты. «Карандаши» (на немудреном армейском арго так именуют пехоту) из 70-й пехотной действительно уже подобрались к самому берегу. Пора и нам браться за работу. Так, а это откуда и каким ветром надуло? В упор ко мне останавливается броневичек БА-20, на башне которого вместо нашей молнии или испанского андреевского креста изображен православный осьмиконечник. Наш батальон-иерарх, отец Михаил, собственной персоной. Вот он вылезает из броневика, благословляет бойцов и идет ко мне. Оказывается, он желает принять участие в атаке, чтобы потом, по горячим следам так сказать, допросить и проверить пленных…

Я не больно-то люблю наших «духовников». Нет, конечно, они делают большое и полезное дело. Но я их все же недолюбливаю. По двум причинам. Первая — сам-то я не совсем православный, а если вдуматься, то и совсем не православный. Как и все дружинные офицеры — я язычник. Хотя я и хожу в церковь и даже крестик нательный ношу. Это еще светлой памяти Лавр Георгиевич Корнилов придумал. Когда увидел, какую власть стала забирать православная церковь, то быстро сообразил, что такой силе противовес надобен. И стали дружинные отряды язычниками, в славянских богов веруют: Перун, Свентовит, Сварог и так далее. А в церковь велено ходить, дабы не смущать умы неокрепшие. Вообще-то, тот кто никогда не видел ночных радений, когда мы стоим босые, в одних портах, с клинком в правой руке и факелом — в левой. Кто никогда не слышал, как летят в звездное небо вместе с искрами костров и факелов чеканные слова наших гимнов, сочиненных светлыми волхвами Владимиром Маяковским и Велемиром Хлебниковым, под грохот дубовых бил. Тот, честно скажу, многое потерял. На таких радения иной раз кажется, что вот сейчас встанет перед нами Атилла-батюшка или князь-барс Святослав Игоревич. И пойдем мы подминать под себя страны и народы, города и веси… Но, вместе с тем, немного страшновато осознавать, что случись что — и сцепимся мы с «Архангелами веры», а там ребята без юмора, к ним попадешься — в срубах живьем жечь станут… Но это-то как раз меньшая причина из тех двух. А вот большая… Даже вспоминать не хочется…

…Я заканчиваю Академию Генерального штаба с выпускным баллом 11,1. Это очень здорово. Это так здорово, что меня, без обязательного цензового командования ротой, сразу направляют в Казань, в Высшую военную школу «Кама». Инструктором и командиром учебной роты.

Туда я добираюсь на самолете. Это дешевле чем поездом, да и быстрее. Я лечу один — прежде чем тащить с собой семью, надо устроиться самому. Прямо с аэродрома, как есть, с чемоданчиком в руках, прибываю в «Каму». Короткая процедура представления и вот я уже командир второй учебной роты, состоящей наполовину из русских, а наполовину — из немецких курсантов. Знакомясь с последними, выясняю, что троих из немцев я уже знаю. Буквально вчера спас ребят в Москве от неприятностей с милицией. Я быстренько строю роту. Взаимное знакомство началось. Немецкий я в Академии сдал на «двенадцать», так что переводчик мне не нужен. В сущности, первое построение очень важно. Каким тебя в строю запомнят, таким и будешь. Долго, пока не докажешь обратное. Я объясняю парням, что и за что буду с них требовать и взыскивать, но в этот момент…

— Господин штабс-капитан. Вас срочно просят прибыть в Первый отдел.

Круто оборачиваюсь, на полуслове оборвав свою речь. Передо мной стоит адъютант школы, такой же, как и я, Генерального штаба штабс-капитан Шихматов. Он отдает честь и снова повторяет свой приказ.

— В таком случае, прошу Вас принять роту до моего возвращения, господин штабс-капитан.

Это самая маленькая месть, которую я могу себе позволить себе. Мог бы и подождать, не прерывать ротного. Роту в подвешенном состоянии я оставить не могу, других офицеров у меня нет, так что давай, адъютант, показывай, на что ты способен. Козырнув, я отправляюсь в Первый отдел.

Первый отдел везде Первый отдел. Известно, чем занимается. Я вхожу в дверь без стука (Раз «прибыть срочно», значит не до церемоний, не так ли?), и останавливаюсь перед столом.

— Штабс-капитан Соколов по Вашему приказанию прибыл!

За столом двое. Первый — подполковник генерального штаба, с партийным значком на кармане. Вот только наград у тебя, соратник, что-то маловато. «На и отвяжись» и юбилейная медалька. Ну на, любуйся на мой иконостас. На монгольский орден обрати внимание, такой не каждый день увидишь.

Вторым за столом сидит подтянутый священник с наперсной геммой, свидетельствующей о том, что сей святой отец является целым архимандритом и бригад-иерархом. Его взгляд мне почему-то сразу не нравится: как-то уж очень пристально он на меня смотрит. А ведь на мне узоров нет!

— Проходите, штабс-капитан, присаживайтесь. — говорит подполковник, указывая на стул.

Стоп! А где «Генерального штаба»? И потом, что это Вы, сударь, ко мне по званию, а не просто «соратник»?! Эти фокусы мне очень не нравятся, и пока я иду к стулу, быстро перебираю в уме возможные грехи. Вроде ничего такого за мной нет. Ну, по мелочи, конечно, найдется, но чтобы так…

— Что, сыне, ничего сказать нам не хочешь? — интересуется бригад-иерарх, да таким тоном, словно я должен сознаться, как минимум, в сожжении церкви вместе с паствой. Молчу, так как не имею ни малейшего представления о том, чего от меня ждут.

— Ты пойми, соратник, мы ж тебе только добра хотим. — подключается подполковник. Хуже ничего не бывает: сперва хамство, потом панибратство. Да что ж такое делается-то, братцы мои? Перун-батюшка, оборони и защити!

— А скажи нам, сыне, помнишь ли ты, что ложь — грех тяжкий? — ласково интересуется архимандрит. Да помню я, помню, чтоб ты сдох без покаяния! Я только не понимаю, что вы от меня хотите.

— Господа, я думаю, что если Вы соизволите мне объяснить в чем дело, то я смогу дать Вам все необходимые пояснения, — говорю я, твердо глядя в глаза подполковнику.

— Объяснить? Извольте, — тянет он. Ненавижу таких. Нарыл где-то кляуз и наслаждается. Тебя бы, гада, на китайские пулеметы послать. — Позвольте полюбопытствовать: почему в своих документах Вы скрыли факт близкого родства с лицом иудейского вероисповедания?