Богатырская Русь. Языческие титаны и полубоги - Лев Прозоров

Вот еще любопытный фрагмент былины. В одной из записей былины о том, как Дунай и Добрыня добывали для Владимира Всеславича невесту, ее отец отвечает сватам-богатырям:

Не отдам Опраксии за вашу-то веру поганую,

За поганую да за котельную.

Удивительно одно то, что эпос вдруг называет русскую веру поганой. Обыкновенно сказители простодушно заставляют иноверцев называть погаными самих себя и свою веру. Не только наш эпос отличается этим – в «Песне о Роланде» халиф сарацинов называет своих подданных «родом проклятым» и клянется Юпитером и Аполлоном. В армянском эпосе «Давид Сасунский» в идолопоклонстве «сознаются» арабы, а в азербайджанском – «Книга отца нашего Коркута» – христиане («У меня идолов – сорок два капища»).

Но еще любопытнее определение русской веры как «котельной». Котлы играли важную роль в обрядности многих соседей Руси и славян. Огромный священный котел скифов, сваренный царем Ариантом из медных жал скифских стрел (по одной с воина), упоминает в своей «Истории» Геродот. Котлы упоминаются в описаниях святилищ легендарной Биармии скандинавских саг (археолог и историк А.Л. Никитин весьма убедительно показал, что эта страна располагалась не в Перми и не на берегах Белого моря, но на Западной Двине). Наконец, огромную роль всевозможные котлы играли в мифологии кельтов – вот где была воистину «котельная вера»! Именно волшебные котлы чаще всего добывали в Ином Мире кельтские герои. Котел Дагды, от которого никто не отходил не насытившись, и котел Кормака, из которого каждый мог достать ту еду, какой пожелал; котел владыки Аннуна, подземной страны, что не варил еду для трусов; котел Керидвен, в котором богиня сварила напиток мудрости, и, наконец, котел возрождения, извлеченный из одного из озер Ирландии и возвращавший жизнь умершим.

В русских преданиях котел чаще всего и является символом перерождения. В сказках, использованных Ершовым при создании «Конька-Горбунка», добрый молодец превращается, нырнув в кипящий котел, в неотразимого красавца, а злой и глупый царь в этом котле находит лишь гибель. В предании «Жадный поп» главный персонаж со святым Миколой – заместившим в народном сознании Велеса, бога загробного мира, смерти, но и исцеления, изобилия – исцеляют царевну, разрубив ее на куски и обмыв эти куски в котле. Та же тема звучит в песне-заклятьи на «коровью смерть» – на крутой горе горят костры, над кострами – кипят котлы, в который некие «старцы старые», поющие «про живот, про смерть, про весь род человеч», скидывают иссеченных и изрубленных животных – «весь живот поднебесный», однако цель у них та же, что и у сказочных царевен или «Миколы»-Велеса из предания.

Сулят старцы старые

Всему миру животы долгие,

Как на ту ли на злую Смерть

Кладут старцы старые

Проклятьице великое!

Иссеченный, исколотый, сваренный в котлах под исполнение песен «живот» должен стать неуязвимым для смерти. Но иногда котел обозначает и самою смерть, как в загадке:

Стоит столб,

На столбе цветы,

Под цветом котел,

Над цветом орел,

Цветы срывает,

В котел бросает,

Цветов не убывает

И в котле не прибывает.

В древнерусских курганах – Черная Могила под Черниговом, Гнездово под Смоленском – на погребальных кострищах устанавливали котел с костями и головой барана – очевидно, жертвенного, съеденного на погребальном пиру. А в жилищах некоторых толков и согласий старообрядцев стояли в красном углу чаны, наполненные водою, – на эти котлы хозяева фактически молились богу – в самом что ни на есть прямом смысле.

На всех этих примерах мы можем заключить, что христианское начало в русском былинном эпосе – не исконно. Оно – сравнительно позднее наслоение, и наслоение не ценностей – они остались прежними, языческими – а всего лишь слов и названий. В этом вопросе правы Ф.И. Буслаев и А.А. Котляревский, а не В.В. Кожинов и владыка Иоанн. По былинам можно проследить, как образовывалось это наслоение, как языческие понятия сменяются христианскими. Есть и более веские доказательства языческой древности былин. В них достаточно подробно, с явным знанием дела описаны самые мрачные и одиозные стороны русского язычества – я начну с них, ибо «светлые» стороны могут породить у какого-нибудь сочувствующего христианству читателя соблазн приписать их как раз влиянию симпатичной ему религии. Вот только вряд ли нашему предполагаемому стороннику христианства захочется приписать влиянию христианства превращение головы поверженного врага в трофей (с отчетливым оттенком человеческого жертвоприношения), или ритуальные самоубийства, или совместные погребения супругов (причем одного из них – заживо). Причем все это вершат не какие-нибудь лиходеи, вроде колдунов Тугарина Змеевича и Соловья-разбойника или, скажем, ведьмы Маринки Кайдаловны. Нет, это положительные герои былин, славные святорусские богатыри.

Рассмотрим же повнимательнее эти датирующие мотивы, жутковатые языческие черты русских былин, выдающие их глубокую, дохристианскую древность.

Нередко былинный герой, одолевший очередного супостата, обходится с его останками сколь нерационально, столь и не по-христиански. Тело обезглавленного врага рассекается на части и разбрасывается по полю. Голова же насаживается на копье и победоносно привозится на княжеский двор или на заставу богатырскую. Иногда, впрочем, ее «просто» увозят в качестве трофея. В этом последнем случае герой непременно подчеркнет сходство усекновенной головы очередного «царища» с «пивным котлом». Рассмотрим подробнее оба этих мотива.

Особенно привлекает внимание первый из них (Алеша Попович, Илья Муромец). Сразу вспоминается изложенная Львом Диаконом история гибели Иоанна Куркуаса, тезки и родственника императора Цимисхия, осадившего в болгарском городе Доростол (ныне Силистра) дружину князя Святослава. Русы, выйдя из крепости, атаковали осадные и метательные машины. Тут-то им и попался командовавший всей этой техникой Куркуас. Приняв его по богатству доспехов за самого императора, русы изрубили Куркуаса на куски, а голову, подняв на копье, отвезли в крепость. Там ее выставили на стене и кричали, что поступили «с владыкой ромеев, как с жертвенным животным».

Как видите, читатель, соответствие повадкам былинных богатырей здесь полное. Тело рассекается на куски, голова увозится на копье и выставляется на стене. Слова же воинов Святослава раскрывают подоплеку их поведения – как и загадочного на первый взгляд образа действий былинных богатырей. Особенно подчеркнем, что в былинах, если речь идет о войне, а не о поединке, добычей становится голова «царища» – предводителя врагов, соответствующего «владыке ромеев» у Диакона.

Более чем на век предшествует Диакону сообщение жития Григория Амастридского. Автор его упрекает русов в пристрастии к «древнему таврическому избиению чужеземцев». Обряд жителей античного Крыма, диких тавров, описанный Геродотом (IV, 103), заканчивается тем, что головы принесенных в жертву пленников «прибивают к столбу» или, «воткнув на длинный шест, выставляют высоко над домом». Уж не этот ли, чересчур бросающийся, скажем так, в глаза обычай стал причиною того, что в греческой литературе начиная с того же Диакона русов стали именовать «тавроскифами», а то и попросту «таврами».