Американский претендент - Марк Твен

– Ваша правда. Я не подумал о том, но теперь согласен с вами. Однако, величать себя леди еще не значит… хм… не значит…

– На вашем месте я не стал бы договаривать.

Говард Трэси повернул голову, желая узнать, кто так бесцеремонно вмешался в его разговор. Это был человек невысокого роста, лет сорока, с волосами песочного цвета, безбородый, с живым и умным выражением на приятном веснушчатом лице. Его довольно потертое, но опрятное платье, очевидно, было куплено на рынке. Пришел он из комнаты, выходившей окнами на улицу и отделенной от спальни прихожей, где этот господин оставил свою шляпу. В руках у него был потрескавшийся облупленный белый рукомойник. Гэтти подошла к нему и взяла кувшин.

– Я сейчас принесу вам, а вы ответьте за меня, мистер Барроу. Это наш новый постоялец, мистер Трэси. Мы с ним заспорили, и я не сумела бы выпутаться, если бы вы не подоспели на выручку.

– Спасибо, Гэтти. В моей комнате нечем было умыться, и я зашел сюда за водой. – Он развязно присел на старый сундук и сказал:

– Я услыхал ваш спор и заинтересовался им. Повторяю: на вашем месте я не стал бы договаривать. Чем должна закончиться ваша фраза? «Называть себя леди еще не значит принадлежать к разряду избранных». Вот к чему клонит ваша речь. Но ведь это абсурд. Кто имеет право делать подобное разграничение между людьми, позвольте вас спросить? Каких-нибудь двадцать тысяч человек из миллиона захотели считаться избранными и стали величать себя джентльменами и леди, остальные же девятьсот восемьдесят тысяч согласились с тем и проглотили нанесенное им оскорбление. А если бы они восстали против такого решения, то каста избранных прекратила бы свое существование и знатность рода сделалась бы мертвой буквой без смысла и значения. У нас здесь было то же самое. Люди, достигшие высокого положения, стали в разряд избранных и присвоили себе исключительное звание джентльменов и леди. Однако что же из этого вышло? Остальные тоже признали себя джентльменами и леди; короче – вся наша нация возвысила себя до благородства. А если целые миллионы считаются господами, тогда преимущество происхождения падает само собою. Это создает абсолютное, а не фиктивное равенство, точно так, как абсолютно и реально у вас неравенство (созданное бесконечно слабым меньшинством и признанное бесконечно сильной массой народа).

Трэси моментально почувствовал себя англичанином с головы до ног в самом начале этой речи, несмотря на суровую школу, пройденную им в продолжение нескольких недель в обществе необразованных людей с их простыми формами общежития. Он, как улитка, ушел в свою раковину, но под конец переломил себя и простил непрошенное вмешательство этого простого откровенного человека в его беседу. И это было нетрудно, потому что и голос, и улыбка, и обращение мистера Барроу невольно располагали к нему, обладая в то же время неотразимой силой убеждения. Он даже сразу понравился бы Трэси, если бы не аристократические предрассудки, вошедшие у него в плоть и кровь. Сам того не подозревая, молодой человек, в сущности, признавал равенство только в теории. С чем соглашался ум, против того восставала натура. Это было то же привидение Гэтти, только навыворот. По теории, Барроу был равен Берклею, однако напирать на это обстоятельство было как будто бестактностью со стороны первого. И Берклей возразил:

– Охотно верю тому, что вы сказали относительно американцев, но мне не раз закрадывались в душу сомнения. Невольно кажется, что равенство не более как пустой звук в стране, где в таком ходу кастовые клички; впрочем, они, конечно, потеряли свой обидный смысл и совершенно нейтрализовались, они сведены к нулю, сделались вполне невинными, если их обратили в неотъемлемое достояние каждого индивидуума вашей нации. Теперь, пожалуй, мне понятно, что каста не существует и не может существовать иначе, как по взаимному соглашению масс, стоящих вне ее. Прежде я полагал, что каста создала и увековечила себя сама, но выходит, кажется, так, что она только создалась по своему произволу, а уж поддерживали ее люди, которых она презирает, хотя они могут во всякое время уничтожить ее, просто упразднив самые титулы, присвоенные знати.

– Да, вы верно поняли мою мысль. Нет власти на земле, которая помешала бы тридцатимиллионному английскому населению завтра же самовольно возвести себя в герцогское достоинство и приняться величать себя герцогами и герцогинями. И тогда, через каких-нибудь полгода, настоящие герцоги и герцогини сложили бы с себя свое высокое звание. Почему бы им и не попробовать, в самом деле? Да что я говорю? Даже королевский сан не выдержал бы такого посягательства. Горсть людей, хмурящих брови на тридцать миллионов, которые поднимают их на смех с неодолимой силой действующего вулкана. Да это Геркуланум в борьбе с Везувием! И после такого катаклизма понадобились бы другие восемнадцать столетий, чтобы отрыть этот Геркуланум. Что значит звание полковника на нашем Юге? Ничего; там все полковники. Нет, Трэси (Трэси покоробило), никто в Англии не назовет вас джентльменом, и вы сами не назовете себя таким образом. Да, такой порядок вещей ставит порою человека в самое неудобное положение – я подразумеваю здесь широкое и всеобщее признание кастовых отличий и подчинение им. Скажите, может ли польстить Маттергорну внимание одного из ваших красивеньких английских холмов?

– Разумеется, нет.

– Ну, пусть здравомыслящий человек представит себе, что Дарвину может быть приятно одобрение какой-нибудь принцессы. Такое предположение до того нелепо, что… парализует силу воображения, хотя этот колосс Мемнона и был, в действительности, польщен вниманием маленькой статуэтки; по крайней мере, он сам сознавался в своем малодушии. Система, способная заставить само божество отказаться от божественного достоинства и профанировать его, никуда не годится, решительно никуда, и должна быть уничтожена, говорю я.

Напоминание о Дарвине привело новых знакомых к литературному спору, и этот предмет так сильно разгорячил Барроу, что он снял сюртук и расположился в комнате совсем без церемоний. Они проговорили до самого возвращения шумной ватаги жильцов, которые с громким говором и стуком вбежали по лестнице и наводнили спальню, где тотчас пошел дым коромыслом: кто свистел, кто пел, кто полоскался у рукомойника, кто дурачился и спорил. Барроу, хотевший сначала немедленно пригласить Трэси к себе в гости и предоставить ему пользоваться своей маленькой библиотекой, несколько медлил, однако, с этой любезностью. Он счел более благоразумным предварительно предложить молодому англичанину несколько вопросов, касавшихся его личности:

– Чем вы занимаетесь?

– Здесь… здесь меня принимают за ковбоя, но я вовсе не ковбой; это недоразумение. Я, собственно, не имею определенного рода занятий.

– Но чем же вы зарабатываете свой хлеб?

– Да чем угодно. То есть я хочу сказать, что готов взяться за всякую работу, какую бы мне ни предложили, но ее-то у меня и нет.

– Пожалуй, я могу оказать вам содействие. По крайней мере, постараюсь.

– О, я был бы так доволен. Но до сих пор все мои хлопоты пропадали даром, и я совсем не знаю, за что взяться.

– Конечно, в Америке трудно пробить себе дорогу, не имея специальной подготовки. По-моему, вам бы следовало поменьше заниматься книжками да побольше думать о практической стороне жизни. Удивляюсь беспечности вашего отца. Как же это он не позаботился приучить вас к настоящему делу? Вам непременно следовало избрать себе то или другое ремесло. Не горюйте, однако; уж мы отыщем что-нибудь общими силами. Только не вздумайте удариться в тоску по дому; тогда вы пропащий человек. Впрочем, мы еще переговорим с вами обо всем поосновательнее и оглядимся хорошенько. Не надо падать духом; из всякого положения можно найти выход. А теперь подождите меня здесь немножко. Мы вместе сойдем к ужину.