Списанные - Дмитрий Быков

— Да, да, — кивнул Свиридов. Он узнал ее логику. — Что мне не нравится, того не бывает.

— Если хочешь.

— А тебе самой не интересно посмотреть, что там за люди?

— Я представляю.

Это высокомерие он ненавидел — почти так же сильно, как любил в ней все остальное.

— И что ты представляешь?

— Перепуганную кучу беспомощных людей, не умеющих ничего переживать в одиночку.

Он еле сдержался, чтобы не наговорить ей всякого. Трудно было представить, как она станет переносить его неудачи или болезни, если все-таки согласится.

— Слушай, а прикинь — я попал под машину. Ты мне тоже предоставишь подыхать в одиночку, чтобы не грузил?

— Ой, не начинай!

— Что не начинать?

— Передергивать. Если ты попадешь под машину и будешь после этого общаться только с калеками — я точно уйду.

И ведь уважала себя за честность, черт бы ее драл! Красивая, здоровая, победительная — таким легко презирать ундерменшей; таких и любят — а не робких, милосердных, сострадательных, шатаемых ветром, самих бы кто спас… Помочь может только сильный, и она вытащила бы его, если бы захотела; а предлагают свою помощь только слабые, покупающие себе любовь, — кто бы их иначе заметил? Он не стал ее уговаривать и, против обыкновения, Не позвал к себе. А она бы, кажется, пошла, — по некоторым признакам замечалось расположение; нечего, нечего. Дом инвалидов закрыт, все ушли в поход.

…Списанты переглядывались с застенчивой радостью. Так в больнице, в палате обреченных, где все двадцать раз друг другу надоели храпом, жалобами, стонами, родней с баночками и судками (причем эта родня вечно не знает, о чем говорить с обреченными, а сразу уйти ей неловко) — с гадкой радостью смотрят на каждого нового человека: нашего полку прибыло, теперь и на тебе клеймо! В отношении к новичку тонко сочетаются злорадство, сочувствие и даже стыдливая благодарность: присоединился, не побрезговал. Так все и смотрели друг на друга, хоть и не поняли до конца, в позорный список попали или в почетный; но у нас ведь разница невелика — как между лепрозорием и вендиспансером. Первое, конечно, трагичней, второе неприличней, но ощущения сходные.

— Ну что, коллеги? — неловко улыбаясь, сказал Свиридов. Обращение «коллеги», введенное в моду президентом, оказалось универсальным, как все безликое: так можно было обратиться хоть к студентам, хоть к сокамерникам, ибо в смысле главной профессии — проживания здесь — коллегами были все.

Ему поулыбались.

— Мы куда едем-то? — спросил он, оглядывая собравшихся и не замечая среди них, увы, симпатичных девушек: никакой страх не отбивал основного инстинкта.

— Не боись, пока не в тундру, — откликнулся мужичок-балагур лет сорока.

— В Морозовскую, на дачу ко мне, — виновато сказал его ровесник, наглядный, хоть в учебник. По наблюдениям Свиридова, большинство сорокалетних мужчин с клинической четкостью делились на эти два типа — если, конечно, не достигали финансовых или карьерных высот, кардинально меняющих всю антропологию. Первые становились неунывающими крепышами, назойливыми остряками, из тех, что в купе немедленно организуют выпивку; вторые превращались в вечно печальных рабов семьи, кротких обреченных работяг с редкими внезапными вспышками пьяной злобы. Других выходов из кризиса среднего возраста он не наблюдал. — От Алтырина двадцать минут пешком. У меня машина вообще, но не влезем же, — добавил он поспешно. Ему обязательно надо было сказать, что есть машина. — На машине супруга поедет, приготовит там все… — Теперь надо было сказать, что есть супруга. Это не список заставил его вечно оправдываться — это сам он всегда был таким, изначально готовым попасть в список, под чужой нелюбящий взгляд, придирчиво спрашивающий: машина есть? супруга? ну, годен…

Удивительно, до чего типичные представители собрались на платформе. Свиридов не мог отделаться от поганого чувства, что всех этих людей когда-то видел, и даже недавно, и даже вместе. Вероятно, список подбирался именно по этому принципу: выраженный, законченный, без проблеска своячины тип от каждого социального слоя. Так могли подбирать инопланетяне, составляющие из человеческих особей грядущий зоопарк. Человек только тем и интересен, чем отклоняется от страты, — но здесь не отклонялся никто: классическая профсоюзница командовала, классический остряк острил, типичный дачник катил перед собой, как тачку, типичную участь дачника, которому давно не нужны ни свежий воздух, ни свежие ягоды, но деваться от участка некуда; участок, участь… Поодаль двое образцовых инженеров длили образцовое пикейное гадание на газетной гуще, архетип матери-одиночки сжимал ручку архетипической бледной девочки с крысиными хвостиками косичек, и совершенный в своем роде представитель творческой профессии, напрягая пугливое воображение, с омерзением и любопытством разглядывал товарищей по участи, ощущая себя не то первым, не то последним среди них. Кто бы ни был составитель этого списка, у него получилось неинтересно.

Среди идеальных экземпляров Свиридов разглядел мужчину лет пятидесяти, не сразу поддававшегося классификации; к нему он и подошел, заискивающе улыбаясь. Несмотря на раннюю жару, его поколачивал легкий озноб, надо было немедленно с кем-то поговорить о происходящем — носить в себе одинокую тревогу было невыносимо. Тот, кого он выделил, — высокий, рассеянный, смуглый, с залысинами, одетый в красную ковбойку и брезентовые дачные штаны, — посмотрел на него дружелюбно, и Свиридов, стремительно реагирующий на любую мелочь, тут же успокоился.

— Ну что, — спросил смуглый, — какие предположения?

— Никаких, — пожал плечами Свиридов. — Допускаются же два — на отстрел и на повышение.

— Не скажите, не скажите, — усмехнулся новый знакомец и протянул ему пачку «Кэмела». Свиридов взял сигарету. — Меня зовут Клементьев Игорь Петрович.

Свиридов представился в ответ.

— Отстрел и повышение — слишком бы просто, — неспешно продолжал Клементьев. — Вы как узнали?

— На таможне задержали, в Крым летел.

— А мне на работу спустили — я в НИИ транспорта работаю, на Алексеевской, слышали?

— Слышал, — соврал Свиридов.

— Вот. Завотделом. И начальство стало проверять — интересно же. Дошли до министра, наш директор с ним учился когда-то. Так и он не знает.

— Он же преемник, говорят, — щегольнул осведомленностью Свиридов.

— Говорят, — кивнул Клементьев. — Но и он не в курсе. Так что это совсем, совсем не на отстрел… Это гораздо интересней.

— И?

— Погодите, надо посмотреть. Это ж у нас первая встреча… Вы за собой ничего такого не знаете?

— Ничего.

— Вот и все так.

— Но с работы уже поперли. Я сценарист, с картины слетел.

— Ну? — удивился Клементьев. — Очень странно. Хотя, если вдуматься…

— Что-то вы темните.