Саботаж - Артуро Перес-Реверте

– Рассчитывали открыть испанский павильон еще в этом месяце, но не уложились в срок. Подготовка к открытию самой Выставки отстает от графика.

– И намного ли?

– Прилично. Французское правительство, спасаясь от критики справа, пытается снискать симпатии в обществе и потому поддерживает культуру. Думали, что открытие состоится первого мая, но ничего не получилось. Из сорока четырех павильонов готовы только советский, германский, итальянский и еще один какой-то. Освещение не работает, дорожное покрытие не отремонтировано. Бардак, одним словом. Так что Пикассо успеет.

– Если ему не помешают.

– Разумеется. – Санчес снова взглянул на него с любопытством. – Если ему не помешают.

Галерея «Энафф» помещалась на улице Фюрстенберг в небольшом кокетливом особняке: с улицы через большое окно было видно почти все, что находилось внутри. На стенах в застекленных рамах висели работы Эдди Майо. Брутальная красота обнаженных тел, снятых в вычурных неестественных ракурсах сверхкрупными планами и с резкой, контрастной светотенью. Секс и плоть.

– Великолепно, – подвел Фалько итог своим впечатлениям.

Об искусстве фотографии, равно как и обо всех иных видах и родах искусства, он имел лишь самые начальные понятия, сводившиеся к перелистыванию иллюстрированных журналов. Однако разглядывая эти снимки, он будто вступал в увлекательный лабиринт человеческого тела, который сулил открытия и тайны и побуждал одни – совершить, другие – разгадать. Фалько не знал, к какому разряду отнести талант Эдди, но присутствие его было несомненно. Он снова посмотрел на нее и словно окунулся в стылую синь устремленных на него глаз – ему показалось, что она все это время следила за его реакцией.

– Сюрреалистическая транссексуальность, – довольным тоном продавца, расхваливающего достоинства своего товара, изрек Кюссен.

Фалько наклонил голову, не отводя взгляда от Эдди. Эти глаза так видят мир, подумал он. Посредничают между живой, бурно дышащей реальностью и ее образами, замороженными в солях серебра. Впрочем, эти же глаза или она сама придавали им телесную, плотскую чувственность. Возбуждающего свойства.

– Мне очень нравится, – сказал он.

Женщина продолжала смотреть на него, не отвечая на лестный отзыв, и Фалько подумал, что окутывающий ее полярный холод таинственно противоречит жару страсти, которым веет от ее работ. Наконец она слегка кивнула с насмешливой благодарностью. Больше всех был доволен и почти горд Лео Баярд.

– Это необыкновенная женщина. И лучшее тому доказательство – ее работы.

В устах Баярда похвала прозвучала со снисходительностью наставника. Обняв Эдди за плечи, он притянул ее к себе, и она скорее безразлично, чем покорно, подалась, положив светловолосую гладко причесанную голову ему на плечо. Фалько, наблюдая за парой, подумал, что в этой демонстрации близости сквозит нечто показное, предназначенное для окружающих и подчиняющееся светским правилам.

– Никто так не видит мир, – категорически, как о собственном достижении, заявил Баярд.

– Вы хотите сказать – «ни один мужчина»? – негромко произнес Фалько.

Баярд, двумя пальцами отбросив падавшие на глаза пряди, взглянул на него с интересом, к которому примешивалось обычное высокомерие. Судя по всему, он не привык к возражениям.

– Простите, не вполне вас понял…

– Так видят все женщины… Иное дело, что не все способны это выразить. Нашей очаровательной хозяйке, – он показал на Эдди, – удается.

– И на чем же основывается ваша уверенность?

Фалько простодушно пожал плечами. Обаятельная, тысячу раз опробованная улыбка придала его словам значительности.

– На столетиях безмолвия. Мужчинам никогда не сравниться с ними в умении молчать… Полагаю, оно берет начало в биологии. И это сообщает их взгляду зоркость.

– Любопытно, – признал Баярд.

Арктическая синева вновь коснулась лица Фалько – Эдди Майо подняла голову и чуть отстранилась от Баярда.

– Похоже, вы разбираетесь в том, как по-разному умеет женщина молчать…

– Едва-едва.

– Но формулируете вполне прилично.

– Немного здравого смысла. – Фалько на миг задумался. – Я становлюсь перед ней и просто смотрю.

– Становитесь?

– Именно так.

– И смотрите?

– И смотрю.

Льдистая синева, казалось, чуть-чуть подтаяла.

– Просто смотрите – и все?

– Не всегда. Бывает, еще улыбаюсь.

– Смотрите и улыбаетесь?

– Да.

Эдди показала на ближайшую фотографию:

– И что же вы видите вот здесь, например?

Фалько повернулся и взглянул на снимок. Там на крупнейшем из крупных планов был запечатлен женский рот, впившийся в дольку апельсина. Зубы размалывали мякоть, струйка сока стекала на подбородок.

– Если я правильно понял, вы работали с Маном Рэем?

– Да, – сказала она как о чем-то само собой разумеющемся. – Я была его моделью и любовницей.

– А-а.

– И училась у него искусству фотографии.

– Понятно.

– Но это не имеет отношения к тому, о чем я спрашивала. – Эдди снова показала на снимок. – Что вы видите здесь?

– Секс.

– Это на поверхности. Что еще?

– Вызов. Уверенность… Опасность.

– Какого рода?

– Опасно оказаться слишком близко к этому рту, опасны последствия этого сближения… Опасно даже на миг забыть, что мир враждебен.

– И это тоже вызывает у вас улыбку?

– Иногда.

Легкое дуновение злорадства тронуло ее губы:

– Наверно, потому что вы богаты и живете на Кубе, среди табачных плантаций и сигарных фабрик, где мир не враждебен.

– Наверно.

– А на самом деле?

– Простите, вы о чем?

– О мире. Вы же сами сказали… Мир – враждебен. Разве нет? Опасное место.

Баярд и Кюссен с интересом внимали этому диалогу и хранили молчание. Фалько молча посмотрел на Эдди. Слишком далеко зашли, понял он. Женщина бросила наживку, и он клюнул. По неведомой причине она не доверяет ему. Впрочем, в ее поведении не чувствуется агрессии. Но держит дистанцию и ограничивается наблюдением. А почему – неизвестно. Но в любом случае это затрудняет его действия. Та же мысль наконец дошла и до Кюссена. Встревоженные глаза австрийца беспрестанно посылали Фалько сигналы тревоги.

– Я понимаю вас, – неожиданно нарушил затянувшееся молчание Баярд, и Фалько вздохнул с облегчением.

– Ты просто обязан купить одну из этих работ, – воспользовался моментом Кюссен. – Упустишь – век себе не простишь.