Краткая история тракторов по-украински - Марина Левицкая

Все это рассказал мне отец — естественно, как это выглядело с его стороны. Возможно, события можно было увидеть в другом свете, более выгодном для Валентины. Но я даже не хотела об этом думать. Представила себе отца — дряхлого и сутулого, трясущегося в бессильной злобе, и меня охватил праведный гнев.

— Папа, ты должен сопротивляться. Просто скажи ей, что не обязан выполнять все ее прихоти.

— Гм-м, — сказал он. — Так.

На словах он соглашался, но голос звучал неуверенно. Ему нравилось жаловаться и искать сочувствия, но он не собирался ничего менять.

— Она питает нереальные надежды, папа.

— Но она в етом не винувата. Она верить усей етой западной пропаганде.

— Так, может, ей лучше поучиться? — язвительно заметила я.

— Но ты усё равно лучче не говори про це Вере.

— Разумеется. — (Жду не дождусь!)

— Понимаешь, Надежда, она не поганый чоловек. В нее просто неправильни представления. Она не винувата.

— Посмотрим.

— Надежда…

— Что?

— Не говори про це с Верой.

— Почему?

— Она буде смеяться. Скаже, я ж тебе говорила.

— Ничего подобного. — (Я знала, что так оно и будет.)

— Ты ж знаешь, який она чоловек, ета Вера.

Я чувствовала, как вопреки своей воле втягиваюсь в эту мелодраму — возвращаюсь в детство. Меня словно захватывал пылесос для цивилизованных людей, высасывающий весь мусор. Засасывал в пылевой мешок прошлого, набитый плотными серыми воспоминаниями — бесформенными, смутными, нечеткими комками, погребенными под вековечной пылью. Пыль лежала везде — она душила меня, хоронила заживо, засыпая и наполняя легкие, так что я уже не могла ничего видеть, не могла дышать и лишь восклицала:

— Папа! Почему ты всегда так злишься на Веру? Что она такого сделала?

— Ох, ета Вера. Она была така властна, даже ребенком. Цеплялася за Людмилу железной хваткой. И сосала, сосала, сосала. Такий характер. Плакала. Крычала.

— Папа, она же была грудным младенцем. Она не могла иначе.

— Гм-м.

Моя душа вопила: «Ты должен нас любить. Ты обязан нас любить, какими бы плохими мы ни были! Именно так поступают нормальные родители!» Но я не могла сказать об этом вслух. Да и в любом случае, наверное, он не виноват. Его же вырастила баба Надя с ее пустыми борщами и строгими наказаниями.

— Никого из нас не переделаешь, — сказала я.

— Гм-м. Дуже интересно обсудить етот вопрос психологического… — (Он произносил «псыхологичеського».) — …детерминизьма. Например, Лейбниц, который, между прочим, був основателем современной математики, считав, шо усё было детерминировано у момент творения.

— Папа…

— Так-так. И усё время куре. Даже когда Мила умирала. Сигарета — страшенный деспот. — Он понял, что мое терпение на исходе. — Я говорив тебе, Надя, шо я один раз чуть не вмер од сигарет?

Это что — грубая уловка, попытка перевести разговор на другую тему? Или он уже совсем рехнулся?

— Не знала, что ты курил.

Мои родители не курили. И когда я начала лет в пятнадцать, закатили такой ужасный скандал, что я так и не стала заядлой курильщицей и, настояв на своем, все же бросила эту привычку несколько лет спустя.

— Ха! Сигареты спасли мне жизнь, потому шо я их не курив, и по етой же причине они почти шо стоили мине жизни. — Отец переключил свой голос на плавную, повествовательную передачу. Теперь он овладел собой и ехал на своем тракторе по комковатым бороздам прошлого. — Понимаешь, у немецьком трудовом лагере, де мы оказалися у конце войны, сигареты були самой ходовою валютою. За роботу нам платили хлебом, маслом и сигаретами. Так шо некурящи могли обменивать свои сигареты на еду, одежу и даже таки предметы роскоши, як мыло или одеяла. Благодаря сигаретам мы всегда були сыти, и нам всегда було тепло. Из-за етого мы й выжили у войну. — Он уставился в одну точку у меня за головой. — К сожалению, Вера сичас стала курильщицей. Она розсказувала тебе, як впервые столкнулася из сигаретами?

— Нет, ничего не рассказывала. Что ты имеешь в виду? — Пока он болтал, я отвлеклась. Но теперь поняла, что мне нужно быть повнимательнее. — Что эта за история с Верой и сигаретами?

Наступила долгая пауза.

— Не помню, — он скосил взгляд в окно и закашлялся. — Надя, я розсказував тебе про парови котлы на кораблях, каки они були здоровенни?

— Какие еще котлы, папа? Ты начал что-то рассказывать о сигаретах. Что произошло?

— Не помню. Нашо вспоминать? Ето так давно було…

Он все, разумеется, помнил — просто не хотел говорить.

Приехала Валентинина сестра. В Хитроу ее встретил один знакомый из деревни, которому отец заплатил пятьдесят фунтов, чтобы он съездил в Лондон на своем «форде-фиесте» и доставил ее сюда. В отличие от Валентины, ее сестра была не блондинкой, а шатенкой и носила сложную прическу с небольшими локонами на затылке. Одета была в шубу из натурального меха и лакированные туфли, а губы складывала маленьким алым бантиком. Окинув холодным, беглым взглядом весь дом, плиту, пылесос и мужа, сестра заявила, что остановится у дяди в Селби.

Очередной кризис. На этот раз — счет за телефон. Он превышал 700 фунтов, в основном — за телефонные звонки в Украину. Мне позвонил отец:

— Одолжи мине, будь ласка, пьятьсот фунтов?

— Папа, всему есть предел. Почему я должна оплачивать ее звонки в Украину?

— Не токо ее. Ще й Станислава.

— Ну значит, их обоих. Какое они имеют право звонить и болтать со своими друзьями? Скажи ей, пусть платит из своей зарплаты.

— Гм-м. Да. — Он положил трубку.

Позвонил моей сестре. Она — мне:

— Слыхала про телефонный счет? У меня не хватает слов! Что же будет дальше?

— Я сказала, чтобы он заставил заплатить Валентину. Я не собираюсь ее субсидировать. — Я говорила голосом «негодующего жителя Танбридж-Уэллса»[8].

— Именно это я и сказала, Надежда. — Говорить таким голосом у моей сестры получалось даже лучше, чем у меня. — И знаешь, что он мне ответил? Сказал, что она не может оплатить телефонный счет, потому что ей нужно заплатить за машину.

— Но я думала, он купил ей машину.

— За другую машину — «ладу». Она покупает ее, чтобы перегнать в Украину.