Во имя земли - Вержилио Ферейра

Нет, Салус меня не узнал. Он спит в отделении напротив, за матовым стеклом: кто я, он так и не узнал. Но не кричи, не кричи, я не собираюсь осуждать его — да и во имя чего, и зачем? Незачем, Моника. Выносить приговор — не моя забота. Сейчас же о Салусе я заговорил по другой причине, не кричи. Я его не осудил, дело было передано в другую инстанцию. Его оправдали. Он тронутый, и это его спасло. Мы с тобой столько говорили о «законе», ты должна помнить. Когда я закончил курс юриспруденции — ты должна помнить — Перейра мне сказал: «Я подумал о вас как об ассистенте… и совет факультета одобрил». Закон. Он не имеет фундамента. Он — все равно что правила перехода улицы, я сейчас объясню… сколько же мне надо еще тебе сказать. Поразмышлять с тобой над разделением труда. Я был захвачен врасплох — ассистент! Я собирался стать доктором, считал себя избранным для славы, как отцы церкви. Все объясню позже. Салус. Он сумасшедший и потому счастливый. Ведь счастье — вещь идиотская, его достойны идиоты, это так. Но то, чего хотела ты, было твоим оправданием, и его проповедь давала тебе поддержку. Он же не существовал, он был мифом, миф — не что иное, как выдумка, а выдумка всегда сильнее реальности. Есть одна вещь, о которой мы никогда не говорили. Скажу тебе теперь. Только теперь. Мы, как ты знаешь, собираем факты, как полиция — детали для воссоздания преступления. Но эти собранные факты используются много позже, а сколько фактов остались неиспользованными за неимением состава преступления? Они были утрачены. Оказались бесполезными, потому что не было нити, на которую все их, один за другим, можно было нанизать. Поступки совершаются для того, чтобы позже кто-то стал героем, кто-то — убийцей или политическим реформатором, а если никто не стал ни тем, ни другим, то поступки оказались бесполезными, и их выбросили на городскую свалку. Однажды ты сказала мне: «Я запишусь на конкурс красоты».

— Подожди, — ответил я. — Уж не сошел ли я с ума? Зачем?

— Запишусь.

Тогда я ничего не сказал. Я был слишком занят, будучи животным разумным. Был слишком занят, чтобы обсуждать твое тело и то, что ты о нем говорила. Но понял, что для тебя твое тело было гораздо большим, чем просто тело. И, возможно, ты считала грехом скупости или монополистическим капитализмом хранить его только для себя. И более справедливым — показать его другим, чтобы и другие могли увидеть это чудо. И тогда я подумал: хорошо, ты будешь участвовать в конкурсе, и я теперь разрешу тебе в нем участвовать, в то время как на улице… Что за шум? Столкнулись машины. Крики, свистки, должно быть, полиция. Каждое утро — грузовики, самосвалы, на дорогах заторы, как у входа в рай… какое сегодня число? Время замечают, когда того требует жизнь, — какое сегодня число? Изобретения появляются, когда в них есть необходимость, ты это знаешь. Часы появились, когда стало нужно считать время, а до того на время не обращали внимания. И книгопечатание было изобретено, когда стала очевидной безграмотность — какое сегодня число? Как кстати и времена года. Иногда я думаю: дует ветер, значит, зима не кончилась. В коридоре — живые цветы, должно быть, весна, но ведь искусственные так бывают похожи на живые и тогда — разрешу-ка я тебе принять участие в конкурсе. И вот я в казино, сижу за столом один. Только что состоялся парад-алле конкурсанток, чтобы зрители могли свериться со списком. И твоя красота смешалась с красотой других, стала заурядной. Вас было двенадцать, я сосчитал. Но тут же отбросил тебя. В зале было много народа, и я почувствовал, что каждый мужчина делает свой личный выбор. И понял, что кое-кто выбирает тебя, каждый тянет тебя к себе, и испугался, что тебя разорвут на части. Тут я встал, преодолел себя и крикнул на весь зал:

— Мо-ни-ка!

Сидевшие в зале обомлели от моей животной тупости, и тут же ко мне подошел полицейский, но я ему сказал: «Это же Моника!» — и он похлопал меня по плечу, чтобы успокоить. Как раз в этот момент вы вышли в купальниках и пошли одна за другой по подиуму, и я увидел тебя всю целиком. Но обратил внимание, что красота твоя была чисто внешняя. Я же любил твою внутреннюю красоту, которую отделить от внешней было невозможно. А здесь, на подиуме, красота твоя была чем-то вроде кожицы. И подумал, что, когда мы ляжем в постель, надо будет эту кожицу снять. А что хотели от тебя все собравшиеся здесь кретины? Красота должна лучиться. В противном случае она кровоточит, подумал я еще раз. Красота не рассчитана на большое расстояние, на большом расстоянии она теряется. Красота, моя дорогая, — это ты и я на расстоянии нашего взгляда. Тут я, не отводя глаз, стал смотреть на изогнутую линию твоего тела. На мягкую правильность бедер и груди. На живость твоего взгляда. В зале послышалось глухое ворчание, что я пожираю тебя глазами, а другие тоже хотят, согласно идеям уравниловки и прогресса. И ты закричала со сцены:

— Не смотри на меня так!

А я хотел на тебя смотреть, смотреть долго, до твоей вечности. Но не смотрю больше, не смотрю. Дорогая. Пойдем отсюда, мы уходим с тобой и со мной. Какой смысл в конкурсах красоты? Бог прощает тебя за то, что ты больше не делишь свою красоту ни с кем, даже если она тебе дана в избытке. Ее столько, что хватит на меня, детей и твою болезнь. Но знать твою тайну, познать твою суть должен только я, только я. Что ты можешь дать другим? Тайна — для того, чтобы ее узнать, а кто, как не я, может ее узнать? Никогда ты не подумала: «Я существую», — а тайна начинается здесь. Она мне тоже редко открывается.

— Послушай. Ты говорил о Салусе. Зачем эта клоунада со мной и конкурсом красоты? Почему тебя развлекает этот бред? И какое ко всему этому имеет отношение Салус?

— А откуда ты знаешь, что это бред? Кто тебе сказал? Бог ведь создал мир словами. Вот словами я и буду создавать тебя до смерти. А Салус… Я сейчас скажу.

Салус. Рядом с ним находиться было трудно. Он громко разговаривал во сне, был возбужден. И я пожаловался доне Фелисидаде.

— Я уже поняла, — ответила она мне. — Как только будет свободная комната…

— И не могу уснуть, дона Фелисидаде, он очень храпит.

Однако, дорогая, до чего забавно. Салус. Как я мог осуждать его? Ты ведь знаешь, что ненависть, любовь, человеческие восторги, желание разрушать приходят и уносятся, как потоки воздуха. Но иногда кто-нибудь и вовлекается в поток. Его-то я оправдывал или осуждал ради сохранения общественной гигиены. Вот на Салусе и сказалась моя филантропия. Послушай, дорогая. Человек без сострадания — это карикатура на человека. Иногда, похоже, Салус узнает меня. И если о Салусе я говорю как бы между прочим, то только чтобы не тревожить совесть. К тому же мне просто необходимо вытянуться на кровати. Посмотреть на фреску из Помпеи, которая мне так нравится. Так нравится, потому что я вижу на ней тебя. Твою почти ритуальную походку. Изящество поворота головы. Она не похожа на тебя, но такой я тебя вспоминаю. Салус. Кто-то его поместил сюда, должно быть, у него семьи нет — думаю, так. И он тут же включился в жизнь отделения. Заговаривает со всеми стариками, выжившими из ума, те ему, конечно, не отвечают. Задолго до обеда говорит:

— Пора есть.

И идет на кухню. Доне Фелисидаде это не нравится. Салус находит тарелки, приборы, достает их и с усердием накрывает столы. И вот однажды — какая невероятная нежность! Однажды я вышел в коридор: Антония собиралась меня мыть. Вышел и вижу старушенцию — сейчас скажу, как ее зовут, если вспомню, — так вот, хромая старушенция семенила в сторону уборной, останавливаясь передохнуть, потом снова семенила, стараясь не попасть ногой в трещины в полу. Печальная красивая старушка: кто она? кто ее сюда поместил? Она шла в уборную, которая находилась перед кухней посередине коридора. И тут появился Салус, подошел к ней, взял под локоток. «Идете в уборную? — осведомился он. — Так обопритесь на мою руку». Она не хотела, расстроилась, потеряла равновесие. Тут Салус поднял ее на руки и понес. Вошел с ней в уборную, поднял юбки, опустил трико, посадил на стульчак и подождал. Потом подтер ее, подтянул трико и доставил до места в столовой. Она сидит в углу в душевном расстройстве. И дрожащим голосом говорит что-то непонятное, не знаешь, плачет она или смеется, слышится какое-то кудахтанье. Это робкая и красивая старушенция. Всего пугающаяся и нежная. И вот ей Салус спустил штанишки, чтобы она сделала свое пи-пи.